Двенадцать дней две женщины предпринимают все возможное, чтобы спасти Лукино от пыток и не дать Пьетро Коху осуществить свою угрозу — передать его в лапы гестапо. Уберта просит свою свекровь, баронессу Аванцо, заступиться за него. Мария Денис приезжает в пансион Джаккарино и пускает в ход все свое обаяние, пользуясь тем, что Кох все еще неравнодушен к ней.
Наконец 27 апреля Лукино переводят в Сан-Грегорио, тюремный госпиталь, где условия существенно мягче. Ему разрешено посылать записки Марии Черрути. Эти записки, теперь пожелтевшие и смятые, сохранились. Иногда в них слышится упрек: «Почему Уберта еще не пришла ко мне? Если бы они меня расстреляли, к этому моменту она могла бы посмотреть только на мой труп, да и то уже основательно разложившийся». Но есть здесь и слова благодарности, обращенные к женщинам, которые поддерживали его и присылали ему деньги: он благодарил баронессу и мадемуазель Рика (вымышленное имя, под которым, вероятно, скрывается Мария Денис — вероятно, он придумал его не столько для того, чтобы защитить ее от подозрений, но из желания затеять романтическую игру). Из этих же романтических соображений он выбрал и свой собственный псевдоним, которым пользовался во время войны, Альфредо Гвиди: имя он позаимствовал у Альфреда из «Травиаты», а фамилию взял в честь брата Гвидо, убитого на другой, чужой для него войне. Вот отрывки из этих записок.
Дорогая Мария, хорошенько отблагодари мадемуазель Рика. Мои новости — всего в двух словах. Сейчас мне хорошо. Я — тот, кому нужны новости, от госпожи Уберты и от всех вас. Но если Уберта не подаст прошение о свидании, ничего не получится. Я все-таки надеюсь, что она скоро придет. Прошение о свидании она может подать здесь, комиссару, а он передаст его особой политической полиции.
Дорогая Мария, я еще не видел писем, их сперва должен прочесть комиссар. Спасибо за все. Мне нужен маленький пузырек чернил, ручка и промокашки. До завтра. Спасибо. Пока.
Альфредо Гвиди
Дорогая Мария, у меня дома, точнее, в моей спальне, еще должны быть бутылки с ликером (коньяком). Принеси их. Если спустишься в погреб, найдешь там бутылку виски. Нельзя ли принести немного средства от насекомых с разбрызгивателем? Возьми у г-на Массимо две из тех моих книг, которые я хочу иметь здесь. Во-первых, роман Грина, и еще том Дидро. О деньгах: у меня 4000 лир от баронессы, 3000 или 2000 от тебя, 2000 от г-на Пагани. Мне понадобится сироп от кашля. Кекс с изюмом — просто чудо. Нельзя ли вызвать его на бис?
О войне здесь не сказано ни слова. Висконти в тюрьме выглядит таким же беззаботным, каким в пармском заточении был Фабрицио дель Донго, тот стендалевский герой, роль которого Лукино спустя несколько недель после выхода из госпиталя предложит Франко Ферри. В свою очередь, Уберта играла для Лукино роль герцогини Сансеверино — как она рассказывала позднее, она тогда делала все возможное, чтобы как можно быстрее вызволить брата из заключения. Пьетро Кох, рассказывает она, «был страшным человеком, он разъезжал повсюду с бандой фашистских громил».
Кох любой ценой стремился выведать, где скрывается Мария Денис: она исчезла, чтобы скрыться от зловещего воздыхателя, который бросал на нее мрачную тень. Он шантажировал Уберту, и та, взвесив все «за» и «против», сочла, что актриса не может потерять многое, уступила ему. Она вспоминала об этом так: «„Если не скажете мне, где она, я не выпущу вашего брата“, — пригрозил мне Кох; тогда я сказала, что она в гольф-клубе д’Аквасанта… там скрывались и многие другие, но тогда я этого не знала».
Лукино вышел из тюрьмы Сан-Грегорио 3 июня, когда американские войска уже стояли у ворот Рима. Марио Кьяри, брошенный в тюрьму Реджина-Коэли, вспоминает, как утром 4 июня его сокамерник, старый анархист, большую часть жизни проведший по тюрьмам и ссылкам, вдруг сказал ему: «Смотри, что творится!»: «И тут я увидел сцену в духе Эйзенштейна: охранники-республиканцы срывали с себя фашистские знаки отличия и заменяли их маленькими звездочками… Около 11 часов пополудни тюремщик (которого потом зверски убили, хотя он-то как раз был не из худших) сказал нам: „Я выпущу вас, но подождите немного — немцы отступают и хватают всех, кто попадается им под руку, а также палят по всем наугад…“»
Кьяри продолжает: «Я видел немцев на улицах, они были все в копоти и в крови. Видел я и знаменитый катафалк, нагруженный произведениями искусства и всем прочим, что им удалось награбить. Вспоминаю, как на виа Лунгаретта юный солдатик вермахта, которому на вид нельзя было дать и пятнадцати, стоял, держа в одной руке связку гранат, а в другой три или четыре рожка с мороженым. Я пошел к мосту Систо, только он и был открыт — по нему проезжали „Пантеры“, а внизу, под мостом, мальчишки купались и загорали на солнце. К чему было ликовать? Просто город покидал очередной оккупант.
Мы с Лукино встретились вечером на виа Венето. Как же чудесно это было после бегства, после всего этого ужаса! Можно было снова принять ванну — о счастье! Мы пошли на площадь Венеции, сияла луна, и на улице показался первый американский джип. Мы с несколькими друзьями отправились на виа Салариа… но многих было уже не вернуть. Затем мы вернулись на виа Венето, выпили в старом кафе у Розати пару стопок джина, развалившись на красных диванах. По улицам ездили американские грузовики, и громкоговорители, установленные на них, сообщали о высадке в Нормандии».
Уберта вспоминает, что «это было время ликования — сумасшедшего, безудержного… Все были невероятно воодушевлены! А ко мне снова вернулся Лукино». В памяти плодовитого сценариста неореализма Чезаре Дзаваттини запечатлелась и такая невероятная сцена: 4 июня «в толпе, высыпавшей на площадь Святого Петра и принимавшей в себя всех случайных прохожих, в этой окрыленной солидарностью толпе», он замечает и Лукино Висконти, аристократа, потомка того самого Лукино Висконти, который вел нескончаемые войны с родом Гонзаго за свою родную деревню. Впоследствии не только Дзаваттини будет ломать голову над этой загадкой: как вышло, что отпрыск миланских тиранов и друг принца Умберто (который вскоре, пусть и ненадолго, станет королем Италии), пройдя горнило войны, смог превратиться в «красного графа» и князя Революции?
Глава 12
ПРОЦЕСС
Правда, горькая правда.
Стендаль, «Дантон»
Правду начинаешь любить особенно, когда вокруг одна ложь.
Дидро
Пятого июня, с приходом американцев в Рим, закончилась двадцатидвухлетняя эпоха фашизма, годы, когда, по словам Висконти, «душа итальянцев была задушена, растоптана диктатурой и не осталось ничего подлинного, настоящего». Девять месяцев немецкой оккупации и еще не закончившаяся война — таков был последний период фашизма в Италии, и увенчался он пароксизмом ужаса. Но для интеллектуалов, которые покинули башни из слоновой кости ради борьбы в рядах Сопротивления (в нем участвовал даже авторитетный неаполитанский философ Бенедетто Кроче), это освобождение страны стало новым возрождением. Эта эпоха представлялась им новым, еще более чистым Рисорджименто.
