Монах. Мудрость господня не имеет пределов. Быть может, он и в самом деле создал нечто подобное. Ведь если океан, как мы видим, простирается бесконечно далеко, то на том его краю должно же быть нечто, уравновешивающее наш мир; иначе земля давно опрокинулась бы.
Чернобородый. Словно корабль, загруженный с одного борта, понимаю. Но только неужели господь, чья мудрость не имеет пределов, не мог уравновесить землю по-другому?
Монах. Высказывание ваше не лишено смысла. Но к чему оно?
Чернобородый. Не знаю, как вас, а меня никто не заставит поверить в то, что такие земли существуют. Я бывал во всех портах мира и нигде не слышал ни слова об этом. А уж никто не болтлив более, чем наш брат-моряк.
Монах. Серьезное доказательство.
Чернобородый. А ежели так, то куда мы плывем?
Монах. За золотом, сын мой, за золотом. Уж лучше плыть куда глаза глядят, чем вернуться в наше любезное отечество и не привезти обещанного. А поскольку господу, очевидно, угодно, чтобы мы ничего не привезли…
Чернобородый. Как знать!
Монах. Не вы ли говорили только что, что не верите в существование земель, открывать которые мы направились?
Чернобородый. Словно бы только там можно найти золото!
Монах. Гм…
Чернобородый. На кораблях подчас перевозят всякие интересные вещи. Уж я-то знаю. Я ведь вправду был капитаном. Но нечистый смутил…
Монах. Значит, нечистый заставляет вас так усердно глядеть вдаль?
Чернобородый. А чего другого ради стал бы я пялить глаза?
Монах. Ну, предположим даже, вы там что-то увидите.
Чернобородый. Не что-то, а корабль.
Монах. Пусть корабль. Не надеетесь же вы, что купцы охотно отдадут то, что вам понравится?
Чернобородый. А это уж зависит от умения. Ваши собратья, преподобный отец, умеют получить у человека признание даже в том, чего он не совершал; наше ремесло легче: мы берем лишь то, что существует в действительности. Конечно, ваше мастерство выше…
Монах. И почтеннее.
Чернобородый. Да – если исходить из того, что ваш патрон висел в середине. Но наших-то было двое!
Монах. Это сильно смахивает на богохульство.
Чернобородый. Но, когда вокруг вода, мне не страшен костер.
Монах. А веревка?
Чернобородый. Вопрос уместный, и очень даже. Но ведь наше искусство заключается не только в том, чтобы получить желаемое. Оно, как и ваше, состоит из многих частей. Нужно, например, сделать так, чтобы тот, кого вы облегчили, не проболтался.
Монах. И как же вы добиваетесь молчания этого… щедрого даятеля?
Чернобородый. Вы здорово его назвали, мне бы такого не придумать. Как добиваемся? Вот так, как вы сказали: веревкой. Нет, мы их не вешаем. Мы вешаем на них – что-нибудь потяжелее.
Монах. Ладанки бывают подчас очень увесисты.
Чернобородый. Вот-вот, ладанку. Такую, чтобы он не всплыл.
Монах. Что же, это вполне в духе нашего учения: даря человеку освященный предмет, вы доказываете, что простили ему зло: как-никак, он ввел вас во грех, заставив обойтись с ним круто. Это зачтется и вам, и ему на небесах.
Чернобородый. Он прибудет туда незамедлительно. Итак, благословляете, святой отец?
Монах. Замысел достоин внимания. Но вот адмирал…
Чернобородый. Адмирал пускай думает, что мы плывем себе потихоньку вперед в поисках стран, которые ему померещились по пьяной лавочке. А мы станем дрейфовать здесь да поджидать…
Монах. Даятелей, сын мой, даятелей. Но не сопровождается ли дарение в той форме, какую мы имеем в виду, некоторым шумом?
Чернобородый. Вижу, вам не надо объяснять, что к чему.
Монах (скромно). Я смиренный сын церкви. Итак, чем мы объясним подобный шум адмиралу?
Чернобородый. А это уж по вашей части. Мне вас учить, как надувать людей, что ли?
Монах. Вы грешите, сын мой. Хотя это относится в основном к форме вашего высказывания.
Чернобородый. Оно насквозь правильно, клянусь собственной шеей.
Монах. Правильное высказывание, друг мой, также является грехом, если не совпадает с догматами нашей святой веры.
Чернобородый. Вот тут уже согрешили вы! Значит, догматы нашей веры могут быть неправильными?
Монах. Нет, это вы неправильно поняли, сын мой. Догматы всегда верны. Но если мы, поступая согласно догматам, приходим к нежелательному результату, а результат этот, раз он налицо, является, без сомнения, своего рода истиной, то мы не виним в неудаче догматы, ибо они святы; мы виним того, кто их в данном случае применял, ибо, поскольку он не добился успеха, то, следовательно, истолковал и применил догматы неправильно. Превратное же истолкование догматов веры является грехом. Вы поняли?
Чернобородый. Откровенно говоря, кортик и мушкет мне куда больше по нраву.
Монах. Вот и занимайтесь ими. И не грешите.
Чернобородый. Как это: заниматься – и не грешить?
Монах. Не богохульствуйте, вот главное. А то, чем вы собираетесь теперь заняться, не является грехом: ведь золото, добытое вами в поте лица…
Чернобородый. Не только в поте: даятель-то бывает и с оружием.
Монах. Золото это поступит в казну их величеств, а также святой церкви.
Чернобородый. Свою долю я надеюсь получить прежде их величеств.
Монах. Как их верный слуга, вы можете рассчитывать на это. В свою очередь я, покорный служитель святой нашей церкви…
Чернобородый. Но – поровну.
Монах. Аминь. Считайте, что вы получили отпущение заранее.
Чернобородый. И как раз кстати, потому что на горизонте я вижу корабль. Судя по парусам, это купец, и немаленький: рейковый парус на бизань-мачте… Ах, черт, адмирал проснулся. Приглядите, отче, чтобы он не помешал нам заниматься делом. Да побыстрее, пока мы не сблизились.
Чернобородый уходит направо, к носу. Из своего салона появляется Колумб в адмиральском кафтане.
Колумб (не замечая монаха). Та-та, та-та, та-та… Нет. Та-та, та-та, та-та, та-та, та-та… Вот это настоящий размер. Под стать волнам океана. Слова сами просятся.
Мне кажется, и дня не пролетело —
Неся на реях вечные снега.
За край земли отплыли каравеллы
И в море погрузились берега…
Монах нарочито кашляет. Колумб оборачивается стремительно, словно застигнутый за неподобающим занятием.
