Верховный внимательно смотрит на меня, продолжая прижимать к себе.
— У меня была дочь, — сердце рванулось от острой боли обливаясь кровью. — Почему я не знала? Почему? Я ничего не понимаю.
— У тебя была дочь, — тихо произносит Дэмьян. — Алиса.
Боль убивает меня, воспоминания разрывают душу на кусочки. Я начинаю выть, царапая кожу верховного в кровь. Он прижимает меня к себе ещё сильнее, не обращая внимания на боль, которую я ему причиняю.
— Когда ты очнулась и доктор понял, что в твоей памяти провалы и ты ничего не помнишь о дочери, все решили, что в твоём случае тебе лучше никогда не вспоминать всё то, что произошло с тобой. Что-то случилось с твоим мозгом во время клинической смерти, и он вычеркнул опасные для твоей психики воспоминания, — тихо говорит Дэмьян, осторожно удерживая меня возле себя.
Не могу говорить с ним, воспоминания захлёстывают волной, сводя меня с ума от боли. Скулю от тоски, съедающей меня. Она как яд, отравляет всё внутри и убивает.
— Я знаю, знаю, что ты сейчас медленно сгораешь от горя, — говорит Дэмьян, его голос дрожит. — Прости меня, но я пока ничего не могу тебе рассказать, тогда у нас ничего не получится. Магия моего мира будит в тебе воспоминания, постепенно ты вспомнишь всё сама.
Как же больно… невыносимо…
Второй и третий скрининги были замечательными. Дочь развивалась прекрасно. Не знаю, что меня дёрнуло пойти на внеплановое узи на 35 неделе. Материнское чутьё… наверное.
Доктор долго молча рассматривала экран монитора и почему-то выключила монитор, который висел напротив кушетки. Меня это насторожило и огорчило, я очень хотела посмотреть, как расположилась Алиса в моём животе.
— Полежите немного, я позову ещё одного доктора, — натянуто улыбается мне женщина. Она просит по телефону кого-то подойти. Через минуты три в кабинет врывается мужчина лет тридцати с обезоруживающей и приятной улыбкой на губах. Сразу становится спокойней от хлещущей из него жизни и света.
— Сейчас посмотрим, — успокаивающе произносит он. — Вдруг у нас аппарат сломался.
Он водит по животу датчиком, дочка пинает его в отместку.
— Шустрая, — шутит доктор, но в голосе проскакивает напряжение. — А чувствуете себя сами хорошо?
— Да, я бы сказала прекрасно, — отвечаю я ему, прислушиваясь к себе. — Просто решила перестраховаться.
Он смотрит мою карточку и предыдущие узи. Потом снова долго изучает монитор и уже в сотый раз проводит датчиком по моему животу.
— Я не могу с уверенностью сказать, — наконец-то произносит он. — Но я хочу вас направить в стационар… экстренно. Вы одни пришли?
— Да, — едва вымолвила я ему в ответ.
— Тогда я сейчас вызову скорую и вас увезут в роддом. Пусть родственники привезут вам то, что нужно, — произносит он тепло и заботливо, — я думаю, что на самом деле ничего страшного, может быть просто аппарат узи действительно сломался, — успокаивает меня доктор. — Вас увезут в моё отделение, я о вас предупрежу и там сделают срочно все анализы и новое узи.
— Что с ней? — сглатываю нервно я и слёзы сами выступают на моих глазах.
— Снаружи вдоль всего позвоночника что-то очень похожее на кисту, точнее пока не смогу сказать, — голос доктора, обволакивающий и успокаивающий. Мне вызывают скорую, я звоню мужу, мы собирались на роды в частную клинику. Но вопрос отпадает сам собой, меня госпитализируют.
Диагноз подтверждается, киста вдоль всего позвоночника, растущая словно на дрожжах. Врачи, все как один, настаивают на срочном кесаревом сечении.
Моя дочь появляется на свет в 11 часов утра. Она не плачет, она просто кряхтит. Мне быстро показывают её уже завёрнутую в детское одеялко и уносят.
— С ней всё будет хорошо, — успокаивает меня доктор. — Крепкая малышка родилась.
— Алиса, — произношу я имя дочери.
— Красивое имя, — соглашается со мной доктор.
Чуда не случилось, киста оказалась онкологической опухолью. Огромной опухолью, пустившей корни глубоко внутрь и убивающей мою дочь быстро и болезненно. Нас перевели в хирургическое отделение, дочь прооперировали, выведя из неё трубочки для оттока жидкости и установив зонд для питания. Саму опухоль трогать не стали.
Брать дочь на руки было нельзя, поэтому я круглые сутки дежурила е палате, возле её кроватки. Всё что я могла делать, это легонечко касаться её, боясь причинить боль. Мои пальцы скользили по ей ножкам и ручкам, так хотелось помочь ей, спасти. Но глядя на объёмную неоперабельную опухоль на её спине в виде горба, я уже всё понимала. И от отчаяния не спала, не ела… я просто не могла.
Я находилась возле неё круглые сутки и лишь иногда уходила спать в комнату для мам на полчаса. Жизнь напоминала бесконечный долгий кошмарный сон, на третьи сутки я научилась спать сидя на стуле и делать всё на автомате.
Доктор не давал никаких прогнозов по поводу состояния дочери. Муж приезжал в больницу посеревшим и поникшим и тоже отмалчивался. В палату его не пускали, только фото на телефоне. Наши встречи были короткими и сухими, он отдалялся. Он отдалялся от меня в тот момент, когда был нужен сильнее всего.
Алису обкалывали обезболивающим и скорее всего снотворным — она всё-время спала.
Не знаю почему так распорядилась судьба, но к нам в палату поступила маленькая крошечная девочка, из двойни. У неё была обычная операция по удалению паховой грыжи. По сравнению с моей дочерью она была крохой, чуть больше мужской ладони… маленькой крохой совсем не умеющей плакать. И когда я узнала, что малышке уже три месяца, я была поражена, сравнивая её со своей дочерью. От медсестёр узнала, что её мать с момента родов ни разу не появлялась в больнице, пока её выхаживали. Вторая девочка — её сестра, была уже отдана матери.
Наверное эта маленькая одинокая девочка спасла меня тогда. Её копошение в кроватке выводило меня из состояния стопора, возвращая к жизни. Украдкой от медсестёр я брала её на руки и качала, делясь своей любовью. Я пела им двоим колыбельную, ту которую знала с детства.
С медсёстрами у меня сложились очень тёплые отношения: они дали мне пару лишних стульев, чтобы я могла спать в палате. Я думаю, они все прекрасно знали про мои ночные укачивания на руках чужого ребёнка, однажды одна из медсестёр меня предупредила, что я могу привыкнуть к девочке.
И я привыкла за те пять суток, которые она была рядом. А потом её выписали. Мать приехала забирать её только на следующие сутки, саму её в отделение не пустили, а вот то, что принесла медсестра для выписки поразило меня до глубины души и возмутило. Вещи были грязными, прокуренными, детское одеялко воняло псиной и блевотиной.
И я достала вещи своей дочери, те вещи, которые готовила на выписку ещё беременной.
— Вам же пригодятся, — почти не сопротивляясь возразила медсестра.
— Ей они сейчас нужнее, а мне привезут новые, — только и смогла вымолвить я. И мы обе плакали, старательно скрывая слёзы друг от друга, одевая в белоснежную красоту чужую маленькую девочку. И потом она её унесла.
