Смерив разведчика злым взглядом, пехотинец разочарованно пожал плечами, но оружие опустил, поставив обратно на предохранитель и закинув автоматный ремень на плечо. Повинуясь командам унтера, Кобрина обыскали, немилосердно ворочая из стороны в сторону, отчего он разок даже потерял на несколько секунд сознание. Забрав оба пистолета, гранаты из подсумка и нож, Федора наспех перевязали, забинтовав бедро прямо поверх рассеченной осколком штанины, и рывком подняли в вертикальное положение. Раненую ногу пронзило острой болью, но на этот раз сознание он не терял, лишь глухо застонал сквозь зубы и грязно выругался. Немцы заржали и, закинув его руки себе на плечи, потащили безвольно обвисшего пленного наверх.
«Позор-то какой, – мелькнуло в затуманенном болью, готовом снова провалиться в темную бездну беспамятства мозгу. – Советский разведчик-диверсант, лейтенант Красной Армии – и в плен, как распоследний предатель, попал. Знал бы, успел застрелиться. Или гранатой себя подорвал, чтобы и этих сволочей прихватить. Стыдоба-то какая. Сначала всех ребят потерял, теперь – плен. Бежать нужно, бежать при первой же возможности…»
Окончательно Кобрин вырубился, когда его грубо забросили в небольшой полугусеничный бронетранспортер, мерно тарахтящий работающим на холостом ходу движком неподалеку от оврага…
Глава 9
Окрестности Смоленска, август 1941 года
Все-таки немцы, к глубочайшему сожалению Кобрина, умели приходить в себя практически в любых обстоятельствах. Уж насколько им наваляли артиллеристы, всерьез проредив основную часть группы: ан нет, оклемались, суки, еще до того, как первые «тридцатьчетверки» успели добраться до затянутого дымным пологом шоссе. Не все, разумеется, – главным образом, командиры танков и САУ, которых от осколков и контузии защищала броня.
Пехоте пришлось куда хуже, да и потери оказались просто несопоставимы. Если бронетехники гитлеровцы потеряли не столь и много, от силы десятка два, то число погибших и раненых исчислялось сотнями. С перевесом, как и на любой войне, в сторону последних, разумеется. Что для командования даже хуже: раненый, особенно тяжелый (а среди тех, кто попал под огонь крупнокалиберных пушек на открытой местности, таких всегда подавляющее большинство), – это и необходимость в экстренной медпомощи и срочной эвакуации, и затраты на лечение и реабилитацию, и деморализующее личный состав влияние. Не так-то просто сохранить боевой дух, когда видишь вокруг окровавленные ошметки тел боевых камрадов, с которыми еще утром выстраивался в очередь к полевой кухне. Или пару дней назад, под дружный хохот и скабрезные советы, насиловал смазливую несовершеннолетнюю унтерменшу в одной из безымянных деревень. А потом вырезал у нее на груди штыком пятиконечную звезду…
Танкистам было проще. Значительно проще: знай развертывай «коробки» в сторону невесть откуда появившихся русских панцеров да вступай в бой. Причем безо всякой оглядки на то, что творится кругом. Еще в свою «бытность» комбатом Минаевым Сергей заметил, что в бою гитлеровцы проявляют просто поразительное равнодушие к собственным погибшим и раненым, и сейчас лишний раз в этом убедился. Механики-водители немецких танков даже не пытались объезжать тела камрадов, перли прямо по ним. Даже мысль возникла: интересно, это у них в уставе так написано или командование просто предпочитает закрывать на подобное глаза? После боя списывая погибших от дружественного огня, суть гусениц, в общие потери? Нет, с одной стороны, оно понятно, что в реальном бою, где тебя в любую секунду могут сжечь, из наглухо запечатанной стальной коробки ни хрена толком не разглядишь, но все же?
А потом думать стало некогда, поскольку встречный танковый бой, особенно на столь мизерной дистанции, как-то не способствует пространным размышлениям «о добре и зле». Поскольку действовать приходится исключительно на рефлексах, по принципу «кто первый выстрелил – тот и прав». Ну, в смысле, жив…
Бдз-здынь! – ударившая в лобовой лист болванка, выбросив роскошный сноп искр, благополучно уходит в рикошет. Там, у моста, по ним уже попадали, но сейчас удар куда сильнее – и расстояние до противника меньше, и калибр, судя по всему, серьезнее. Сдавленно матерится Божков, ему вторит мехвод: бронебой долбанул аккурат по центру бронелиста, оглушив обоих. Пробития, разумеется, нет и быть не может – сорок пять миллиметров брони плюс наклон в шестьдесят градусов, увеличивающий толщину защиты почти вдвое, надежно защищают сидящих внизу танкистов. Но все равно неприятно. И в башке звенит, мама не горюй. Да и несколько мелких сколов от удара вполне могли образоваться: до подбоя брони в этом времени пока не додумались.
Танк виляет в сторону, рывком уходя с линии прицеливания, но на сей раз Сергей подсознательно ожидает подобного маневра и ухитряется не врезаться плечом ни в броню, ни в казенник орудия. Торопливо поворачивает панораму, отыскивая цель. Приземистая «Штурмгешутц» тоже меняет направление движения: командир самоходки уже понял, что взять русский танк в лоб не удалось, и маневрирует. Хотелось бы надеяться, что в панике. А вот и хренушки, маневрируй, не маневрируй, но для «Ф-34» твоя броня – не преграда. Даже лобовая. Не веришь? Сейчас убедишься. Лови подарочек, фриц…
– Короткая!
«Тридцатьчетверка» привычно качается, гася инерцию. Вверх-вниз. И еще раз, но уже слабее. Качели, млин! Неужели трудно изобрести двухплоскостной стабилизатор для танковой пушки?! Может, ему попутно прогрессорством заняться? Так, самую малость? Самое смешное, прямого запрета на подобное у проходящих «Тренажер» курсантов нет. Вроде бы… Блин, ну отчего в самый напряженный момент ему всякая хрень в башку лезет? Или не только ему? Нужно будет после боя спросить у мужиков…
– Ба-бах! – получите и распишитесь. Горит, сучка угловатая, и хорошо горит. Слава карбюраторным «Майбахам», или что там у немецких танков в моторном отсеке стоит? Без детонации, правда, но и наружу никто не лезет. Некому? Наверное, поскольку огонь уже изо всех люков прет…
Используя несколько секунд передышки, Кобрин оценивает обстановку. Пока все вроде нормально. Танки первого батальона атакуют с обеих сторон дороги, умело маневрируя и ведя огонь с коротких остановок. Мажут, конечно, но не часто: наловчились уже, все ж таки третий за сегодня бой. Как результат – в небо все чаще поднимаются траурные столбы дыма, обозначая очередной подбитый панцер, бронетранспортер или «Штурмгешутц».
Порой замирают на месте и «тридцатьчетверки»: кому-то сбили гусеницу, кто-то сам заглох, не успев вовремя перекинуть передачу. Там, в будущем, Сергей читал, что опытные мехводы перед боем тупо втыкали вторую передачу, регулируя скорость газом. Ресурса двигателю это, понятное дело, не добавляло, но кого волнуют подобные мелочи, если танк, по суровой фронтовой статистике, живет от двух до четырех боев? Или лучше застрять посреди поля, не сумев воткнуть нужную скорость? А кого-то и подбили – вон, как тот «Т-34», не успевший добраться до невысокой насыпи буквально десятка метров. Комбриг видит приподнявшуюся над погоном башню; сквозь неширокую, в пару ладоней щель выметывается полотно неяркого пламени от взорвавшихся боеприпасов. В воздухе еще кувыркается выбитый ударной волной погнутый люк, когда башня тяжело рушится обратно. Загорается солярка из раскуроченных внутренних баков, хлопают в огне патроны в пулеметных дисках. Прощайте, ребята…
