– Из ума выжил?
Руди попятился, не вставая, пока не уперся спиной в стену камеры. Провел языком во рту и выплюнул в ладонь окровавленный зуб. Выставил перед собой, держа за длинный гнилой корень.
– Видишь! И как я теперь есть должен?
– Сомневаюсь, что ты сильно соскучился по этому.
– Ты сам нарвался, дерьмо такое, – сказал Фрай. – Ладно, Гордон, дай этому придурку швабру. Мне кажется, он усвоил урок.
А вот Юстасу так не казалось. Что это значит, преподать человеку урок, на самом деле? Сложно сказать, но, похоже, он начал понимать это. Руди глядел на выбитый зуб с выражением праведного гнева на лице. Отвратительное зрелище, казалось, в нем сосредоточилось всё плохое, что видел в своей жизни Юстас. Убрав револьвер в кобуру, чтобы Руди подумал, что худшее позади, он рывком поднял его на ноги и ударил лицом о стену. Раздался влажный хруст, будто жирного таракана ногой раздавили. Руди взвыл от боли.
– Гордон, пора дверь открыть, я серьезно, – сказал Фрай.
Юстас не злился. Злость оставила его не один год назад. Он чувствовал облегчение. Швырнув Руди через всю камеру, он принялся за дело. Кулаки, рукоять револьвера, носки ботинок. Его сознание едва отмечало крики Фрая, который умолял его остановиться. Внутри его что-то выскочило из бутылки, и это взбодрило, будто он мчался на лошади, скачущей галопом. Руди лежал на полу, прикрыв лицо руками. Ты жалкое отродье рода человеческого. Ты ничтожество. Ты воплощение всего плохого, что есть здесь, и я заставлю тебя понять это.
Он уже подымал Руди за воротник, чтобы ударить его лицом о край койки – какой чудесный хруст должен получиться, – когда в замке повернулся ключ, а затем Фрай обхватил его со спины. Юстас двинул ему локтем под ребра, и Фрай отлетел назад. Затем он обхватил шею Руди, сгибая руку в локте. Заключенный болтался, как тряпичная кукла, как мешок едва связанных между собой частей тела и органов. Юстас напряг бицепс, сдавливая Руди горло и упираясь ему коленом в спину, чтобы получше приложить силу. Один хороший рывок, и всё кончено.
И тут у него перед глазами замелькали снежинки. Над ним стоял Фрай, тяжело дыша и держа в руке кочергу, ту, которой только что ударил его по голове.
– Иисусе, Гордон. Что это было, черт подери?
Юстас моргнул. Снежинки перед глазами начали пропадать одна за другой. Голова будто расколотое полено, и тошнит слегка.
– Похоже, занесло слегка.
– Не то чтобы парень этого не заслужил, но какого хрена?
Юстас повернул голову, чтобы оценить ситуацию. Руди лежал, свернувшись в позу эмбриона и зажав руки между ног. Его лицо выглядело, как шмат мяса.
– Я его реально отделал, а?
– Он никогда красотой не славился.
Фрай обратился к Руди:
– Слышишь меня? Хоть слово скажешь, и тебя в канаве найдут, тварь. – Потом снова посмотрел на Юстаса: – Прости, не хотел так сильно бить.
– Нормально.
– Не хочу тебя торопить, но думаю, что тебе лучше на время исчезнуть отсюда. Встать сможешь?
– А с Руди что?
– Я улажу. Давай-ка тебя на ноги подымем.
Фрай помог Юстасу встать. Тому пришлось на секунду схватиться за решетку, чтобы устоять. Костяшки кулака на правой руке были содраны и опухли, кожа лопнула до кости. Юстас попытался сжать кулак, но суставы не позволили ему этого сделать.
– Нормально? – спросил Фрай, глядя на него.
– Думаю, да, ага.
– Иди, голову освежи. И о руке позаботься тоже.
Юстас остановился у двери камеры, глядя, как Фрай усаживает Руди. Рубашка заключенного была залита кровью.
– Знаешь, ты был прав, – сказал Юстас.
– В смысле? – спросил Фрай, глянув на него.
Юстас не жалел о том, что сделал, хотя и подумал, что может пожалеть позже. Так часто бывает, реакция на случившееся наступает не сразу.
– Надо было мне выходной взять.
31
Алиша стала ночевать в конюшне.
Фэннинг едва обратил внимание на ее отсутствие. Этот твой конь, сказал бы он, наверное, едва оторвав голову от очередной книги. Книги теперь поглощали практически всё его время бодрствования. Не понимаю, какая тебе нужда в этом, но это не мое дело, если по правде. Его сознание блуждало где-то вдали, его мысли будто подернулись туманом. Да, он стал другим, что-то в нем изменилось. Перемена на уровне тектонической, будто глухой гул из недр Земли. Он перестал спать, вот в чем дело. Если вообще можно было назвать сном то состояние, в котором пребывали представители их расы. В прошлом дневные часы приводили его в состояние некоей меланхолической усталости. Он погружался в некое состояние транса – глаза закрыты, руки лежат на коленях, пальцы сплетены. Алиша знала, какие ему снятся сны. Неумолимо движущиеся стрелки часов. Струящийся мимо поток незнакомых людей. Кошмар бесконечного ожидания во вселенной, лишенной жалости – лишенной надежды, лишенной любви, лишенной смысла, который могут принести лишь любовь и надежда.
У нее были похожие сны. О ее ребенке. Ее Роуз.
Иногда она задумывалась о прошлом. Нью-Йорк, любил говорить Фэннинг, всегда был местом воспоминаний. Она скучала по друзьям, как мертвый может тосковать по живым, по обитателям мира, который она навсегда покинула. Что вспоминала Алиша? Полковника. То, как она маленькой девочкой сидела в темноте. Годы службы в Страже, какой настоящей ощущалась теперь та жизнь. Очень часто вспоминала ту ночь, которая, похоже, определила нечто важное в ее жизни. Она взяла с собой Питера на крышу дозорной башни, чтобы показать ему звезды. Они лежали бок о бок на бетоне, еще теплом от изнурительной летней жары, и просто разговаривали под ночным небом, особенным в том смысле, что Питер до этого никогда не видел звезд. Они были сами не свои. Ты когда-нибудь об этом думал? – спросила тогда его Алиша. Думал, о чем? – спросил он, и она сказала, несколько нервно, не в силах остановиться: Ты хочешь, чтобы я это сказала? Быть вместе, Питер. Завести малышей. Она поняла много позже, чего она в действительности от него хотела – спасти ее, вести ее по жизни. Но было уже поздно. Всегда всё случается поздно. С тех пор как Полковник оставил ее, Алиша уже не была личностью. Она сдалась.
Да, годы. Фэннинг говорил, что для их расы время течет иначе, так оно и есть. Дни сливались в месяцы, месяцы – во времена года, годы сливались между собой. Что они друг для друга? Он к ней добр. Он ее понимает. Мы идем одной дорогой, говорил он. Оставайся со мной, Лиш. Оставайся со мной, и всё это кончится. Верила ли она ему? Бывало, когда казалось, он проникал в самые потаенные уголки ее души. Знал, что сказать, о чем спросить, когда ее выслушать и как долго. Расскажи мне о ней. Какой тихий у него голос, какой мягкий. Будто никогда в жизни она не слышала такого голоса, в нем можно было плавать, будто в ванне, наполненной слезами. Расскажи мне о твоей Роуз.
