Зато… кажется, я поняла, почему корона так старательно не желала, чтобы кто-то копался в этом несчастном случае. Как знать, до чего бы докопались…
А еще знаю, к кому хотела обратиться мама. И почему.
ГЛАВА 45
Спящий, Диттер выглядел почти мило.
Подушку обнял, подмял под себя, будто опасаясь, что некто неизвестный и коварный стащит этакое сокровище у бедного инквизитора. Одеяло же на пол отправил.
Нос морщит.
Губами шевелит… пузыри не пускает, все радость. Я присела на край кровати и, вытащив торчащее из подушки перо, пощекотала нос.
— Что… — проснулся Диттер мгновенно. И на пол скатился. С подушкой. И…
— Я ведь и убить могу, — проворчал он, поднимаясь. А подушку так и не выпустил… кстати, спать нагишом — это да… в этом что-то да есть…
— Розы не люблю, — сказала я. — Особенно белые. И лилии терпеть не могу.
— Это к чему?
— Если упокоишь, принеси на могилку фрезии.
— Запомню.
— Лучше запиши.
Он, осознав, что пребывает в виде не самом подобающем для бесед, присел и потянулся за одеялом. А я ухватила за другой конец.
— Могу я… — после сна голос был хрипловатым, низким. — Узнать… что тебе… понадобилось в столь… раннее время?
Подушку сменило одеяло.
На инквизитора в одеяле смотреть было не так интересно, и я потянулась, легла на кровать.
— Тебя, — мурлыкнула.
Обычно мужчины как-то смущались.
И этот слегка покраснел. Но выдержал взгляд.
— Зачем?
— Не знаю… — я провела коготком по кровати. — Может, просто так… а может… насиловать пришла?
— Только то?
И бровку этак приподнял, насмешливо.
— А мало?
— Это смотря как насиловать собираешься, с фантазией или без…
— А как надо?
Вообще-то я письмецо принесла, но оно обождет. Вон сколько лет пролежало и еще полежит, никуда не денется. А тут на меня смотрят так, что в жар бросает, и шепчут громко:
— С фантазией, разумеется… насилие без фантазии — это скучно. От трех до пяти…
— Чего?
Диттер наклонился.
— Лет каторги, — также шепотом произнес он. — Это если я не при исполнении…
— А с фантазией?
С одеялом он расставаться не спешил.
— Это смотря какая фантазия… бывает годик-другой сверху накинут, а бывает, что и до костра нафантазировать можно.
Ага. Запомню. Просто на всякий случай.
— Скучный ты человек, — сказала я, протягивая письмецо. — К тебе с интересным предложением…
— Так все-таки с предложением?
— С намеком, — я поерзала, устраиваясь поудобнее. А что, теплая, лежать приятно. — Откровенным… а ты про костер. Нехорошо.
— Больше не буду.
Письмо он взял и отложил — о диво дивное — в сторонку. Вышел.
Вернулся уже одетым, вернее, скорее одетым, чем раздетым. И главное, очередной уродливого вида костюм. Прямо так и хочется разодрать на клочки это бурое уныние… правда, сдерживаюсь, а то мало ли, сколько за костюм дадут.
На каторгу за порчу чужого имущества я попасть не хочу.
— Извини, — сказал Диттер, присаживаясь рядом. И пуговичку крохотную на рукаве застегнул. — Я не хотел тебя обидеть.
— И не обидел.
Наверное. Разве что самую малость и… я взрослая, я умею справляться с обидами и даже яду в кофий не плесну.
— Я чувствую, — он взялся за вторую пуговицу. Кто додумался до мужских рубашек с пуговицами на рукавах? Вот этого человека на костер отправить надо. Как же тихое благородство строгих запонок? Диттеру бы пошли.
— Это ничего не значит.
— Возможно. Или нет, — пуговица ускользала. И я вздохнула:
— Давай помогу… в знак прощения. А что до остального, то успокойся. Я прекрасно понимаю, что не совсем жива и… это многое меняет.
Молчит, паразит.
А ведь предлог такой удобный… и ведь действительно, я мертва. Слегка прохладна. И пусть похожа на живых, но сути это не меняет. И что теперь? Ограничить круг земных удовольствий клубникой со взбитыми сливками? Или искать извращенца… Только где их ищут? Еще вариант: купить любовника из молодых да голодных, готовых на многое за относительно небольшую сумму. Только… как то все это…
Мерзко? Отвратительно?
Вполне в духе моего проклятого рода, но это же не значит, что я должна… ничего не значит. Пуговицу вот застегну, воротничок поправлю. И улыбнусь пошире. Поклыкастей.
— Не так уж и многое, — Диттер осторожно провел пальцами по моей щеке. — Ты более живая, чем многие, и…
Тогда в чем, мать его, дело? В той несчастной безголовой ведьме, которая самоубилась, закрепив проклятье крови? Нет, я понимала, что он к ней неравнодушен был, но, простите, в любовь на века не слишком верю. И… не мое дело. Я — Вирхдаммтервег, а мы гордые люди. Дважды в чужую постель не полезем. Пусть и теплую.
— Я не смогу просто так, чтобы легко и без обязательств. Понимаешь?
Понимаю.
Я мужчин подобного типа в прошлой жизни, которая настоящая жизнь была, избегала всеми силами. Уж больно занудны они в своем постоянстве и смешны, как мне казалось. Теперь… нет, те по-прежнему занудны. И все так же смешны в стремлении соответствовать идеалам общественного мнения, а этот… этот другой.
Мой. Личный. Даже если он пока не согласен.
— Это первое. А второе, — он вздохнул и отстранился. — Ты уверена, что это не эликсир твоей сестры?
Что? Какой к богам всем… или… а если и вправду? Я ведь раньше выбрала бы Вильгельма, яркого и слегка ядовитого, так с какой это радости…
Или плевать?
— Плевать, — я решила вслух.
Мы, Вирхдаммтервег, конечно, гордые, но еще и настойчивые. И кажется, Диттер что-то такое понял, если отстранился и встал. За письмецо взялся…
Ничего. Я подожду. И пока дочитает. И вообще… правда, не слишком долго. Времени у нас не особо осталось. Если, конечно…
Мысль была в достаточной степени безумна, чтобы хорошенько ее обдумать.
Завтрак проходил весело.
Я пила кофе. Диттер жевал черный хлеб, который щедро намазал маслом и возложил поверх розовую пластинку ветчины. Оглядевшись, он увидел соусницу и подвинул к себе. Плюхнул ложку острого томатного соуса, накрыл еще одной пластинкой ветчины…
Остывала овсянка.
А Вильгельм бегал вокруг стола. Как бегал. Очень быстро ходил, нелепо подпрыгивая на каждом третьем шаге, и полы полосатого халата развевались, позволяя разглядеть и серые подштаники, и серую же форменную рубашку, которая пропиталась потом и прилипла к тощему телу инквизитора.
