Позже. Я приведу его сюда. Мы пройдемся и остановимся, чтобы полюбоваться розами фрау Книхтер… перекинемся парой слов со старым Мартином, который предложит выбрать одну из двух тысяч сигар, возможно, заглянем в сувенирную лавку и уж точно выпьем кофе. Когда-нибудь.
А пока нас ждал мертвый дом, и нетерпение его было вполне оправданным.
Я осталась ждать Диттера внизу.
Не потому, что мне было противно подниматься. Хотя да… противно было. Еще мерзко. И память моя отказывалась стирать детали увиденного. Напротив, пожелай я, достаточно закрыть глаза и представить…
Не хочу. Я просто посижу на грязных ступеньках, посмотрю на крыс и подумаю.
Почему дом бросили? А его явно бросили… мертвецы в нем и прежде случались, но их убирали. Это было частью игры. Тогда что изменилось? Соня? Сомневаюсь, что это первый, скажем так, несчастный случай…
Тогда что? Богиня? Или… я? Я ведь ощутила зов и… и нашла это место. Однако, не получилось ли так, что хозяева места, скажем так, были потревожены… они убрали тело Сони, отправив ко мне полицию.
Возможно? Вполне.
Во-первых, Соня — не тот человек, который может позволить себе исчезнуть. Расследование… даже если они купили полицию, то отец Сони достаточно состоятелен, чтобы провести собственное, если результаты официального его не удовлетворят. А как далеко оно может зайти, что обнаружить…
Нет, им нужна была готовая кандидатура злодея. А я… чем не вариант? В таком случае получается, что… моего появления здесь не ждали.
Я принюхалась и встала… а запах керосина — это что-то новое… и резкий такой… то есть меня увидели и исчезли, чтобы вернуться для зачистки чуть позже.
Двор. Крысы. И нищий, который возится у забора.
— И что ты тут делаешь? — поинтересовалась я и заткнулась, поймав черный шар проклятья. Нищий же, отшвырнув канистру, бросился прочь. Что, впрочем, не помешало ему кинуть активирующее заклятье. Пламя вспыхнуло и опало.
И расползлось по двору, вяло пожирая мусор.
По прочерченной дорожке оно подобралось почти к самому подъезду, но тут же присело, отступило. Хорошо. И плохо. Я бы догнала человека. Я бы… нашла его, если бы не проклятье. Оно впилось в мою плоть тысячей игл, и клянусь, я остро ощущала каждую.
И было больно. А еще темные нити стремительно расползались, разрушая мою мертвую, но, как оказалось, вполне уязвимую плоть.
Дышать. И попытаться выдрать этот черный шар. Я ведь ощущаю его. Я… сумею. Взять. Ухватить его, скользкое, сопротивляющееся, пальцами. Потянуть, отрешаясь от мерзковатого ощущения, что вместе с ним я вытягиваю все свои внутренности. Нити оборвать.
— Сиди, — Диттер подхватил меня. — И постарайся не шевелиться.
В ладони его вспыхнул белый свет.
— Не уверен, но подозреваю, что будет больно.
И проклятье, он не ошибся… было действительно больно.
ГЛАВА 21
Песок. Много песка. Белый, искристый, он норовит просочиться сквозь пальцы, и мой замок рассыпается от малейшего движения ветра.
— …ты понимаешь, насколько это опасно? — Матушкин голос доносится издали.
Я не вижу ее.
Розы в этом году на диво разрослись. Колючие ветви их распластались над травой, и темно-багряные бутоны грелись на солнце. Откуда в саду песок? И помнится, в те годы я уже была слишком взрослой, чтобы копаться в песочнице. Но… память, она такая, вечно все путает. Песок переливается всеми цветами радуги.
— Ты все преувеличиваешь. Мы об этом уже говорили.
Щелкают садовые ножницы, колючие побеги падают на траву. Дрожит марево. И перья на матушкиной шляпке.
— Говорили, — матушка спокойна. Она всегда спокойна, даже когда гневается, а сейчас я остро ощущаю вихри ее силы.
— Все будет хорошо. Это просто нервы, — обещает он, а матушка кивает, перенося свой гнев на розы. Над кустами поднимаются бабочки, их вдруг становится как-то слишком много…
А песок превращается в воронку. Только я не боюсь пустоты. А вот ночь — это страшно.
Пустой коридор. Темнота. Пол холодный. Надо бы вернуться в постель, но за окном дождь и молния сверкает. Молний я не боюсь, а вот гром — дело другое. От грома сердце вздрагивает и пускается вскачь. Я знаю, что бояться совершенно нечего, однако знание не помогает справиться со страхом.
Мама… поймет. Или отец. Или… кто-нибудь… полоска света на полу. Дверь в гостиную приоткрыта.
— Дорогой, мне кажется, что ты ошибаешься, все не может быть настолько просто, — матушка сидит в кресле у камина. Ее лицо скрывается в тени, но я вижу длинный подол клетчатого платья. Кружевная отделка. Домашние туфли.
Матушка всегда выглядит наилучшим образом, потому как она леди, а леди не имеют права выглядеть иначе. И я хочу быть похожей на нее, а потому спешно пальцами пытаюсь разгладить волосы. Коса, которую мне фройляйн Триммер заплетала на ночь, опять растрепалась. И рубашка мятая. Я не хочу выглядеть жалко, а потому замираю. Не решаюсь толкнуть дверь.
— Почему? — голос отца доносится из-за двери. Его я не вижу. — Как раз все логично…
— Тогда почему предыдущая группа ушла? В полном составе, заметь… то, что ты предлагаешь, оставляет определенный люфт, и кто-то должен был уцелеть.
— Нельзя ждать результата, работая с изначально дрянным материалом.
Я прикасаюсь к двери. Я почти готова отступить, но… раскат грома заставляет дом содрогнуться.
— Это не материал. Это ведь люди, и если ты ошибаешься…
— Ты принимаешь все слишком близко к сердцу.
— Я не могу иначе. Я просто… я думаю, а что, если это в принципе невозможно? Вы набираете новую группу, а если и они тоже… если обречены изначально…
Моя решительность окончательно тает. Нехорошо подслушивать, но речь идет обо мне.
— Успокойся.
— Как?! Скажи, как я могу успокоиться, если мы опять собираемся…
— Ты преувеличиваешь.
— Преувеличиваю? — Матушкин смех горек. — Скольких уже похоронили? И сколько еще должно умереть, чтобы вы, наконец, поняли… — матушка срывается на крик, и я отступаю.
Она никогда не кричала. Даже когда очень сердилась, потому как леди не повышают голос, но теперь… сейчас… и от этого становится очень-очень страшно, куда страшнее, чем от грозы.
— Просто нужно доработать ритуал…
Громкий бой часов разносится по дому, обращая в прах мои воспоминания. Больно. Темно.
— Тише, — бабушка держит мою руку, и сама вычерчивает узор на запястье. — Терпи. Так надо…
Острие клинка вспарывает кожу, и кровь красна. Крови много. Она стекает, обвивая запястье алым браслетом, капли падают в черную уродливую миску, но уходят в днище ее. И становится дурно. Из меня будто тянут силу.
