Верю. Было. Мне тоже случалось частенько испытывать стыд, главное, чтобы чувство это работе не мешало.
— Я извинился…
Только извинения не подействовали.
— Я предложил помощь. Если не мою, то… есть орден. Что бы про нас ни говорили, мы заинтересованы в сохранении равновесия.
И беспризорная озлобленная ведьма потенциально опасна.
— Сменить имя… выправить документы… переехать… ей нашлось бы место. Да и…
— Не захотела?
— Повесилась.
Ага… и прокляла напоследок, закрепив собственной смертью проклятье. Дура…
— Ты идиот.
— Знаю. Мне говорили…
— Ничего, повторить — оно полезно…
Грохнула дверь. Раздались шаги. И Диттер вздохнул:
— Я не должен был с ней связываться.
— Ты не должен был с ней играть, — вот уж чего мы не любим, так это манипуляций. Не знаю почему, однако сама мысль, что кто-то станет играть со мной вызывает нервическую дрожь и желание сомкнуть руки на шее этого потенциального покойника.
А что до ведьмы…
Самоубийство и проклятье, конечно, интересный вариант, но уж больно бестолковый. И на месте Диттера я бы не себя грызла, а хорошенько покопалась бы в той смерти. Вот… не в характере темных руки на себя накладывать. Уж больно мы жизнь любим.
А проклятье…
Есть сто один способ испортить человеку жизнь. А заодно уж растянуть удовольствие на годы…
Не верю. Но…
— Вам везет, — герр Герман прижал к носу платок. — А здесь воняет…
ГЛАВА 37
Домой нам разрешили вернуться ближе к полуночи. И подозреваю, герр Герман с превеликим удовольствием оставил бы нас в уютной камере на ночь, а то и на две и вовсе переправил бы в теплые объятья тюремного надзирателя, но…
Показания слуг. И клятва, принесенная Диттером на Писании. Да и кому с инквизицией связываться охота.
— Знаешь, — я с удовольствием вдохнула теплый воздух и потерла грудь. Сердце вяло трепыхалось, разгоняя по телу темную кровь, неудобств по этому поводу я не ощущала и вообще, кажется, смирилась с нынешним своим состоянием. Стоило признать, что в нем есть некоторые плюсы. — А… давай прогуляемся.
Диттер возражать не стал. Благо к этому времени дождь окончился. На мостовой блестели лужи, и луна любовалась в каждой полным своим отражением. Она походила на головку отменного мьезельского сыра, к такому хорош терпкий сладкий портвейн… И мысли ни о чем. Кто думает о важном с портвейном в руках.
Помнится, когда-то мы убегали от компании… втроем… я, Патрик и Адлар. Пробирались на набережную, было у нас там местечко на старом мосту. Патрик забирался на перила, хвастаясь ловкостью своей, Адлар качал головой — он по натуре своей был слишком осторожен. Я… просто наслаждалась свободой.
Странно думать, что они умерли.
И я умерла.
Я вернулась, но сути-то вопроса это не меняет…
— Ты зануда, — Патрик танцует на узеньких каменных перилах, и мелкая крошка летит в темноту. Где-то внизу всхлипывает вода. А я… я хохочу.
— Я просто проявляю оправданное благоразумие, — Адлар пьет портвейн из горлышка. Я держу вторую бутылку. Мы все слегка пьяны, но не настолько, чтобы потерять память. Или присоединиться к вечеринке, постепенно перерастающей в нечто совсем уж непотребное.
— Жизнь слишком коротка, чтобы быть благоразумным…
Я знала, куда наведаюсь ночью. И видит Кхари, если женщина виновна, то… Я что-нибудь придумаю. Безнаказанной она не останется.
Вильгельм встречал нас, скрестив руки на груди. Весь вид его выражал немой укор, который, впрочем, оставил меня равнодушным.
— Между прочим, — сказал он, посторонившись, пропуская меня и Диттера, который был слишком задумчив, чтобы обращать внимание на мелочи вроде чужого плохого настроения. — Меня здесь не кормили!
— Совсем?
— Почти, — Вильгельм шмыгнул носом, который вытер об атласный рукав халата. — А еще заставляли пить какую-то гадость…
— Заставили? — поинтересовалась я исключительно из вежливости.
Он вздохнул.
Ага, значит, без мейстера не обошлось, а тому, что ведьма, что инквизитор… всех вылечит.
— И еще в этом доме проводились темные ритуалы…
Я фыркнула: нашел, чем удивить. Этот дом, между прочим, некромантом выстроен и после выдержал не одно поколение темных… я бы удивилась, если бы здесь не провели ни одного ритуала.
— Нет, — Вильгельм мотнул головой и вновь нос вытер. — Недавно проводились…
— Я воскресла.
Это, в конце концов, тоже силы потянуло изрядно, причем отнюдь не светлой, а потому остаточные эманации были бы весьма и весьма характерного спектра.
— И это тоже, — отмахнулся инквизитор, пританцовывая. — Я о тех, которым пара десятков лет… и сугубо теоретически… исключительно теоретически… применительно ко временному разрезу…
Пара десятков лет?
Я бросила перчатки на поднос. Сняла шляпку. Коснулась волос, на которых, казалось, еще ощущались остатки лака…
Пара десятков лет — это много…
След простейшего проклятия исчезает через сутки-двое, эманации от заклинаний второго-третьего уровня держатся до месяца. Первого — до года, а если использовано жертвоприношение… но даже смерть животного развеивается спустя лет пять-семь… иногда десять…
А человеческая жертва — дело иное.
— И срок давности, как понимаешь, по этим делам отсутствует, — протянул Вильгельм, пристроившись за мной следом. В полосатом халате, несколько большом для тощей его фигуры, в домашних тапочках и с носом покрасневшим, с глазами слезящимися, он зря пытался выглядеть грозным.
Да и…
— Мне обвинение предъявлять собираешься?
— А родовое право?
— Это исключающий случай, если память не подводит… тем более что одних эманаций для обвинения недостаточно…
…Аарон Маркович от этого обвинения и камня на камне не оставит, заодно, глядишь, и встречный иск подаст, компенсацию требуя за моральные страдания и попранное доброе имя.
— Она злая, — пожаловался Вильгельм кому-то. — И не буду я эту гадость есть!
— Овсянка полезна для вашего здоровья, — голос Гюнтера звучал ровно, а тон был настолько благожелателен, что даже я поверила бы, будто руководствуется он исключительно заботой о здоровье бедного дознавателя.
Но все-таки, все-таки…
Темный ритуал с человеческой жертвой?
Пару десятков лет тому… к сожалению, даже их силы не хватит, чтобы установить более-менее точную дату. Спустя первую дюжину лет фон становится размытым и стабильным на все последующие годы… нет, неприятно, однако, думать, что в моем доме кого-то в жертву приносили.
