Фюмажи поднялись. Они на мосту. Тибо смотрит на них, и его пульс ускоряется. Они движутся, то сливаясь, то распадаясь, словно клубящийся сгусток грязных пятен. Они тянутся к Сэм, они ее достанут.
Прежде чем Тибо успевает сделать шаг в их сторону, чтобы попытаться их опять отпугнуть, ветер усиливается. Шквал несется прямо на фюмажей, и они, невзирая на все усилия, начинают распадаться. Сгуститься не получается. Они пытаются задержаться, но ветер дует, не ослабевая, и существа растворяются в воздухе, разделяясь на клочья, и их дымные лица, разинувшие рот в беззвучном крике, уносит прочь.
Тибо закрывает ладонью глаза, пока ветер не стихает. В конце концов он поворачивается к Сэм и видит ее ничего не выражающее лицо.
– Удалось заснять?
Она смотрит непонимающе, и он указывает на камеру. Сэм все еще держит ее перед собой.
– А-а. Наверное.
На улице Верцингеторига пахнет смолой. Сэм ведет Тибо к черной двери.
Тибо использует силу, которую дает ему пижама, чтобы разломать останки машины. Она настолько проржавела, что металл почти не издает звуков. Тибо складывает куски сзади. Сэм устанавливает штатив и камеру, наводит ее на дверь дома 54 по рю дю Шато. Грязные серые занавески закрывают окна.
– Итак, – говорит Тибо. – Что здесь?
– У меня уже есть достаточно много манифов, – говорит Сэм. – Лошадиная голова. Каменная женщина, которую ты видел. Я была в Трокадеро. – Снесенный мюзик-холл восстановился на следующий день после С-взрыва. Там есть львы. Сэм описывает дальнейшее с растущим возбуждением. – Но мне нужно столько, сколько я сумею заснять. Все нужны! Если я права, сегодня ночью здесь появится на свет кое-что весьма необычное.
– Откуда ты это знаешь?
Она указывает на свои книги.
– Я читаю между строк.
В детстве, рассказывает Сэм, она хотела быть ведьмой. Все, о чем она говорит, вынуждает Тибо чувствовать себя неоперившимся юнцом. Он уверен, что она задается вопросом, отчего они еще не расстались.
Она хочет рассказать ему, как увлеклась искусством, которое сделало Париж тем, чем он является.
– Сперва были картинки с монстрами. Демоны и страшилища. Ведьмы, алхимия, магия. А потом произошел скачок – вот к этому. Я вряд ли первая, кто прошел таким путем. Взять хотя бы Зелигмана. Или Кохун. А Эрнст и де Гиври? Фламель и Бретон? Ты читал «Второй манифест». «Я требую от сюрреализма истинного и глубокого затмения оккультизма»
[18].
– Он не это имел в виду, – запротестовал Тибо.
– Он сказал, что хочет найти философский камень!
– А еще – что хочет снова его потерять.
Они смотрят друг на друга. Сэм даже улыбается.
– От демонов до Босха и Дали, – говорит она. – От него ко всему этому. К манифестам. Именно поэтому я здесь.
Она колеблется, затем быстро продолжает:
– Когда после взрыва начала просачиваться информация – информация о самом взрыве! – мне пришлось сюда явиться. Ты просто не понимаешь, какие чувства я испытала, увидев те кадры.
– Нет. Мне как-то и в голову не пришло думать о чьих-то чувствах, пока я снимался в том кино.
– Я не пытаюсь намекнуть, что тебе пришлось легче, чем мне. – Она отворачивается и глядит на труп вороны. – Я была в галерее. – Голос звучит так, словно она пытается вспомнить сон. – Все орали при виде этих безумных, дерганых сцен из Парижа, при виде манифов. «Что это? Что это такое?» А я в точности знала что. Я знала стихи, картины – я знала, что вижу перед собой.
После взрыва музейные смотрители превратились в Вергилиев. Их монографии и каталоги стали путеводителями.
– С-взрыв, – медленно говорит Сэм, – случился по инструкции.
Она что-то находит в своем экземпляре «Сюрреализма на службе революции» и показывает Тибо открытую книгу.
– «К вопросу о некоторых возможностях иррационального усовершенствования города», – читает он.
– У них были предположения, – говорит она.
Тибо это уже читал, давным-давно. Он читает снова: провокационные, некогда причудливые, а теперь правдивые описания Парижа, сделанные за годы до взрыва.
– Повезло, что ты услышал мои выстрелы, – говорит Сэм, когда он отодвигается. – Спасибо еще раз.
– Ты нашла в лесу призраков? – спрашивает Тибо. Ее спокойствие и энергичность выше его понимания. – Химически-синие, искривленные машины из ююбы и гнилой плоти?
– Да. И сфотографировала. Они будут в книге. Хочу руины. Солдат. Сопротивление. – Она фотографирует его, сидящего в пижаме.
– Не темновато?
– Не для этой камеры.
Тибо вздыхает, задумывается. Тяжелый, твердый переплет. Фотографии, панегирик, ночи и дни Парижа после взрыва… А кто напишет текст?
– Итак, нацисты увидели, как ты фотографируешь, и погнались за тобой со своими волко-столиками. Они приняли тебя за шпионку. Что такого ты сфотографировала?
Сэм рассматривает свою камеру.
– В основном мне нужны манифы, – говорит она. Тибо кажется, что в голосе звучит не только рвение, но и неприязнь. – Я не уйду, пока не запечатлею всех.
Они прислушиваются к крикам хищников и звукам, которые издает добыча, изумленная тем, что еще жива. Из-за остова машины выкатывается пернатый шар размером с кулак, взметнув облако пыли. Открывается. В центре у него единственный голубой глаз, который смотрит пристально.
Сэм смотрит в ответ.
– Оно ест, – говорит Тибо. – Они питаются тем, что видят. – Приятно сообщать ей то, чего она не знает. – Мы их ловим и раскармливаем, показывая яркие цвета, потом жарим. – Он вспоминает: мясо от обилия впечатлений делалось жирным. За первым существом выкатывается целая стайка. Сэм фотографирует, как они на нее смотрят.
Тибо решает остаться с ней ненадолго.
Налетают комары.
– Я слышала об одной вашей ячейке. Большой – может, даже главной. У них был план. Говорят, они попали в засаду.
Тибо молчит и не поднимает глаз. Он продолжает делить пищу. У него есть хлеб и копченое мясо. У Сэм есть шоколад, который, по ее словам, она выменяла у американского секретного агента, посланного сюда с заданием кого-то убить.
– Они все здесь, – говорит она, когда видит, на что он смотрит. – Это место ими кишит. Тут они предоставлены сами себе.
– Этот секретный агент не очень-то беспокоился о секретности.
Сэм смеется.
– Поначалу беспокоился. В конечном итоге они всегда обо всем рассказывают.
