Старик был крайне убедительным рассказчиком, но ему не хватало собранности. Я был очарован и захвачен повествованием. Он говорил сосредоточенно, без колебаний, но – явно ощущая чрезвычайно сильное давление времени – продвигался слишком быстро, и я не успевал делать заметки, которые приходилось на ходу переводить на английский. Он рассказывал о событиях не по порядку. Он возвращался к тому, о чем уже говорил, чтобы добавить забытые подробности. Иногда он противоречил сам себе или метался между историческими предположениями и кажущейся уверенностью. Он мог отвлечься и углубиться в размышления или объяснения какой-то частности Нового Парижа, которая неизменно оказывалась чрезвычайно увлекательной, но была лишь косвенно связана с главной историей.
Говоря о самом Новом Париже, он описывал его с мучительной своеобычностью, как будто вспоминая сновидение. Повествование о событиях, предшествующих С-взрыву, о Марселе и вилле Эйр-Бел, звучало иначе. В этой части истории он пересказывал то, что узнал от других людей, восстановил по крупицам – это был результат расследования, незаконченного и полного дыр, которые мне предстояло усердно, проведя немало изысканий, восстанавливать в меру своих возможностей.
Сперва старик безапелляционно запретил прерывать его рассказ. Позже, особенно ночью, когда я вздрагивал и приходил в себя, заслышав гудок автомобиля или шаги одинокого пешехода на улице (мы не задернули шторы), стоило мне поднять руку, чтобы попросить разъяснение, предложить источник какого-нибудь описанного им манифа, уточнить историческую деталь, он относился к этому более терпеливо. Я задавал вопросы, на которые мой собеседник мог ответить, и наш разговор превращался в череду экскурсов, иной раз на час или больше, прежде чем мы возвращались к главному – путешествию Тибо и Сэм по руинам Нового Парижа.
Этот человек так и не назвал мне своего имени, и я не стал его спрашивать.
Он всегда говорил о Тибо в третьем лице, даже показывая мне дневники. Ну, разумеется, я постепенно пришел к выводу, что Тибо – это он. В своих заметках я исходил из этого предположения.
Осознав это впервые, я испытал потрясение. Я спросил себя: если этот человек – и впрямь Тибо, говорит ли он правду?
История, конечно, была абсурдная. Однако пока я сидел в дешевом кресле, усталый, и слушал собеседника, который повествовал о битвах не на жизнь, а на смерть, и снаружи доносился шум лондонского ночного движения, все это не казалось абсурдным. Оно казалось сперва возможным, потом вероятным и, в конце концов, правдоподобным. Человек, спасшийся из Нового Парижа, описывал мне былые битвы.
Но как он оттуда сбежал? И как попал сюда? Мне не хватило духу спросить. Я был слишком труслив или слишком почтителен – в общем, не знаю, но свой шанс я упустил.
Сейчас мне трудно восстановить все детали, но я, кажется, думал, что это всего лишь первая глава. Что история Тибо и Сэм, а также неполная и невнятная предыстория, связанная с виллой Эйр-Бел и тем, как возник Новый Париж, – всего лишь первая часть более длинного повествования; я думал, он расскажет мне больше о последующих годах и, возможно, подробно опишет другие места в том мире, оскверненном искусством и демонами.
Но на второй день он стал более взволнованным, более беспокойным и говорил все быстрее и быстрее. Он спешил дойти до конца своего повествования о том времени, которое, как выяснилось, не было последними днями Нового Парижа.
Когда он наконец покончил с этим – с явным облегчением, – я позволил себе встать, пойти помочиться впервые за долгое время. Не уверен, но, кажется, припоминаю, что слышал из уборной, как скрипнула дверь, открываясь и снова закрываясь.
Так или иначе, когда я вернулся в спальню, старик и его сумка, его дневники исчезли, оставив мне бесчисленные страницы моих собственных каракулей, тоску, волнение, глубокую растерянность и гостиничный счет.
Я больше никогда его не видел. И даже с помощью дорогостоящего частного детектива мне так и не удалось отыскать знакомую, которая нас свела. В моем распоряжении были только мои заметки и цель, которую мне – явно, хоть и без слов – поставили. Пришлось изрядно потрудиться, но в конце концов я попытался представить результат в этом издании.
То, что я написал – а люди, которые обратились ко мне, совершенно точно знали, что я это напишу, – представляет собой тщательным образом подготовленную выжимку из обширных заметок, которые я сделал, выслушивая торопливое повествование старика в гостиничном номере. Кое-где я заполнил пробелы, иной раз пришлось даже исправлять его ошибки по итогам собственных изысканий. Опять же я уверен, что в этом и заключалась отведенная мне роль.
Возможно, некоторые читатели сочтут неприличным то, что я не ограничился скупым и беспристрастным, даже дословным репортажем о том, что мне рассказали. Им могу сказать одно: я в первую очередь писатель, и женщина, которая со мной связалась, а также старик, который мне все это поведал, были в курсе относительно моей профессии. Возможно, они и впрямь воспользовались тем вариантом, какой удалось найти; возможно, они предпочли бы настоящего репортера, но нельзя исключать, что они хотели для этой истории художественной обработки, которая наделила бы ее напором, свойственным литературным произведениям и родственным тому, который явственно ощущался во вступлении старика. Я назвал эту историю «новеллой» ради приличия, чтобы оправдать ту форму, в которую ее облек. Не знаю, одобрили бы они такой шаг или нет.
Я также добавил раздел со ссылками. Приводя в порядок свои заметки и пытаясь хоть отчасти понять силу, которая наделила мощью С-взрыв, я потратил очень много времени на отслеживание первоисточников манифов, описанных стариком. Многие из них, конечно, имели весьма очевидное происхождение. О том, откуда взялись другие, он рассказал мне сам, часто ссылаясь на познания «Тибо». В некоторых случаях мне удалось включить его объяснения в текст; все прочее вошло в примечания. Происхождение нескольких манифов он не раскрыл – возможно, по незнанию.
В ходе нашей беседы он упоминал множество других явлений и оживших манифов, и кое-что мне удалось опознать или идентифицировать позже – все соответствующие сведения были записаны и вошли в черновик городской истории, демонологии, манифологии, то есть в мой проект энциклопедии Нового Парижа. Здесь о них речь не идет, потому что в этой истории они упоминаются лишь мельком. Все его небрежные описания я слушал, затаив дыхание, явственно осознавая, насколько этот разрушенный войной и наваждениями город кишел жизнью. Исследователь Нового Парижа мог бы повстречать спускающихся по лестницам обнаженных женщин или раздетых невест
[45], композиции Эмми Бриджуотер из темных линий, ночных котов Элис Рахон. Его рот и глаза атаковали бы бабочки, словно отголосок «Крылатого домино» Роланда Пенроуза. Его часы могли бы растаять. За ним явилась бы мумия с лошадиной головой, сотворенная Вильгельмом Фредди; или платье Рейчел Баэс с подолом, подернутым рябью; или суетливый стул с женскими ногами, творение Зелигмана; лебединая шея с ногами танцора; маниф Тейге. Он мог бы увидеть, как многослойные люди Пикабиа проползают друг через друга или как затаскивают нечто изнуренное, живое и красное в жатвенную машину Айлин Агар. Может, по его тропе проползет священник, маниф из фильма Жермен Дюлак. Может, он столкнется с девочкой в лохмотьях, созданной Лиз Дехарм. Поохотится на животных-скелетов Вольса. Соберет урожай с мясных деревьев, что растут посреди тротуаров. Спрячется от излучающих темную энергию солнцеподобных существ Ли Миллер и Мана Рэя.
