Парк разный. В нем по осени полыхает рябина, звонко шелестит опадающим золотом береза, грустно шепчет в высоте что-то тополь, пряча под собой подрастающие вязы с кленами. По ним растянуты канатные мостики и переходы, туго гудят канаты для детворы в шлемах и страховке. В детстве можно и нужно все лихое, рвущее тебя изнутри к приключениям и тем самым «мам, я чуть-чуть…».
Но эти деревья деревьями, все красивы и хороши, но… Главные в Загородном не они. Главные стоят по обеим сторонам аллеи, ведущей в глубину. Возле главных всегда смех детей и вспышки камер, ведь там, мелькая рыжими живыми снарядами, носятся туда-сюда белки, наглые парковые упитанные красавицы с кисточками на ушках и пушистыми торчащими щетками роскошнейших хвостов. А почему?..
Все просто.
Главные в парке – дубы. Кряжистые зеленые великаны, добродушно смотрящие на людей внизу и покойно гудящие ветром в широко раскинувшихся ветках и густой листве. Возле них, да-да, помните же, всегда много людей. И никто не уходил от великанов с недовольным лицом. Огромные теплые деревья, только подойди ближе, совершенно незаметно касались всех и каждого чем-то теплым, дружеским… касались, и тебе становилось легче и проще.
Может, потому и воевали горожане за свой Загородный, не отдавая очередному красавцу, решившему тупо заработать на земле, продав под коттеджи и гостиницы? Кто знает.
Дядюшка Тойво на самом деле больше любил новый загородный… лес.
Глава седьмая. Дом, милый дом
Тоннель с Кировской заканчивался где-то за полкилометра до Юнгородка, и потом состав лихо шествовал по поверхности. Люди посапывали через намордники респираторов, кто-то потел в полностью укомплектованном ОЗК, и только Хаунд, набросив капюшон, спокойно рассматривал пейзаж без этой резиновой благодати. Маску, правда бы, нацепить, глаза-то повреди – и все, не восстановишь… а плотная кожа и двойные светозащитные вставки из пластика и стекла, снятые с очков, помогали не щуриться. Ветер снаружи разгулялся будь здоров, гонял туда-сюда мусор с пылью. Только он ее просрал, и где – не помнил.
Юнгородок был единственной открытой станцией метрополитена. Серая лента платформы, простые, покрытые вечной коричневой плиткой, колонны навеса, два пути. Состав, пыхтя дизелем, вкатывался на левый, а правый, закрытый натянутой камуфляжной сеткой, светился изнутри вспышками сварочных аппаратов и нескольких прожекторов, работавших на полную.
У ограждения, за дополнительным постом из всегдашних мешков с песком, на подъезжающих смотрел ствол ПК. Вот как значит, йа…
– Трамвай решили запустить? – Хаунд повернулся к Савве.
– Хотим соединить завод и метро, удобно же будет, караваны сюда не нужны.
Йа-йа, он так и поверил. А работа велась серьезная, ведь растянутая маскировочная кишка уходила за недавно демонтированный бетонный забор, огораживающий несколько гектаров метрополитеновской земли. И за ним, за убранными плитами, как раз шла ветка трамвайных путей. И чуть дальше кольцо, а от него с полкилометра и такие же пути, ведущие через мост на Победу. И сейчас прогрессовские вдруг решили вытащить ветку прямо к заводу? Интересно…
Через КПП, выходящий на красные кирпичные дома и остатки стадиона, выпускали спокойно. Разве что идти предстояло через несколько постов и уходить в сторону перед мостом, уходящим к Елизарова и Товарной. Прогресс относился к своим территориям по-деловому, разрушив часть зданий, закрывающих обзор, а из нескольких, что пощадили – укрепления с постоянно меняющимся караулом.
Рабочая окраина, мусор, гоняемый ветром, редкие выжившие великаны-тополя, высаженные немцами-военнопленными после войны, корпуса авиационных заводов, где стоящие, где полностью разрушенные. Скелеты старых чешских трамваев «Татра» на кольце справа казались приветом из прошлого, с их облетающими хлопьями последних кусков красной и белой красок.
Группа, вышедшая через КПП, замерла. Встали все как один. Было с чего, это признал даже Хаунд.
Длинные дома в пять этажей, врытые в землю железные остатки палисадников, сплошь поросшие вьюнком и мхом, растрескавшиеся змеи вечно плохих самарских дорог, холмы сорняков и редких цветов, бывшие когда-то автомобилями, просевшие туши бело-голубых стареньких троллейбусов, светлые тоскливые позвоночники столбов и мертвые кишки электролиний под ними… прах и пепел, перемешанные с последышами суглинков, неутомимо превращаемых ветрами и погодой в мелко-серую самарскую пыль.
Ветер выл в рыжих, распадающихся по кирпичику высотках у самой платформы, играл в догонялки между провалов окон, гоняя там какие-то никак не разлагающиеся пакеты. Ломал ветки кривых черных, узловатых и не умирающих вязов-карагачей. Скрипел не желающим сдаваться рекламным щитом, кренившимся над расползшимся в гравий и крошку Заводским шоссе, светлеющим справа.
И, чертовой сюрреалистичной картинкой, попавшей сюда не иначе как из доброго детского сна, со старых чешских стальных такс, навеки заснувших на ржавых рельсах, красно-белым дрожащим облаком слетали ломкие бабочки краски. Слетали, кружась в прощальном танго с ветром, огорченно роняющим их в серый колыхающийся ковер пыли.
– Словами не передать… – гулко и сдавленно всхлипнула женщина, стоявшая рядом с Хаундом. – Это… это…
– Просто опизденительно красиво, йа… – Хаунд согласно кивнул и пошел себе дальше. Хватит ненужных сентиментальностей и глупой романтики. Вокруг все умерло, не надо вздыхать.
Тетка чего-то там забурчала, да и ладно, пусть ворчит. Романтику ей нарушили, ай-ай…
Плакат перед стадионом и красными… остатками буро-кирпичных пятиэтажек был простым. Стрелка направо и надпись «Жить – иди направо».
Фейсы Прогресса, объединившись со службой охраны, породили чертовски действенную штуку. И, проходя между двумя блокпостами, прячущимися в когда-то жилых корпусах то ли общежитий, то ли малосемеек, Хаунд иногда даже радовался, что между ним и Прогрессом не пробегала черная кошка. И, вроде бы, не планировала.
Рвы, заграждения, колючка, растянутая между домами, и только неширокий, как раз рельсы со шпалами уложить, кусок асфальта между ними. Стальные кабины старых грузовиков, вмурованные в кирпич и смотрящие через щели в бронеплитах, несколько прожекторов, сейчас включенных едва на четверть и просто подсвечивающих путь.
Сколько же их смогло выжить тут, в бомбарях огромных заводов и цехов? Хаунд считать не пытался и заказов на такую информацию не принимал. Ссориться с заводчанами в его планы не входило вообще. Но… но кое-что он все же понял. Не так много, и каждый человек на счету.
Следующие красные дома, их остатки, Прогресс, забирая назад свое, а строилось-то тут все именно под завод, развалил по кирпичику, потратив уйму времени и средств. Подходили к делу с выдумкой и инженерным образованием, используя самопальную взрывчатку и механизмы, что, наверное, применяли еще египтяне, строившие пирамиды. А завершили дело кувалды, сваи и кирки, превратившие когда-то по-советски уютные дома в пустырь, густо покрытый серо-красным крошевом.
