Кулибин, крякнув, не сразу нашелся, что ответить. Но все равно сказал все, что думает, пусть и позже. Хаунд, оскалившись, довольно кивнул. Домашний уют и тепло, что может быть лучше?
Глава восьмая. Это моя собственность
Его разбудило звяканье… ложки по кружке. И запах сушеных ягод и листьев, запаренных в кипятке, кому-то явно желалось завтракать прямо под носом Хаунда. Хотя почему кому-то? Очень даже Эдди, вчера завалившемуся под вечер, Эдди, никогда не церемонящемуся и, пробудившись, явно заскучавшему.
– Тебе неймется, йа? – Хаунд просыпаться не хотел. Тепло и удобно в огромном офисном кресле, заново обшитом кожей.
– Время – деньги, дружище, ты же знаешь.
– Деньги? Давно они тебя волнуют?
Эдди, по простоте душевной и легкому отношению к чужой собственности, чаще всего забирал понравившееся, предпочитая решать вопросы бывших владельцев по мере поступления.
– Деньги не могут волновать, дружище, без них скучно, грустно и неуютно. Тем более, без них в последнее время не часто можно порадовать красоток чем-то эдаким.
– Йа… ты, думкопф, опять нашел себе новую мотрю и теперь тебе надо станцевать перед ней брачный танец по всем правилам?
– Чего сразу мотрю?
– А не так? – Хаунд, пошарив слева, нащупал небольшой столик. Только не нашел необходимое.
– Ты знаешь… – Голос Эдди приблизился, а ноздри Хаунда дрогнули, улавливая странно прекрасный запах. – Я тут случайно отыскал интересную заначку. Решил вот тебя порадовать.
Хаунд безошибочно вытянул руку, нежно и бережно ухватив приношение. Поднес к носу, чуть помяв и втягивая совершенно сумасшедше-сладкий запах настоящей сигары, только что освобожденной из цилиндра Эдди.
Сигару положено резать гильотинкой, но Хаунд предпочитал в крайних случаях просто откусывать кончик зубами. Позволяли, чего уж. Вот прямо как сейчас. Спичка из плотного металлического коробка, оклеенного непромокаемой плащовкой, фосфорные, идущие в город от щедрот хозяев пороха. Чирк по собственному ногтю, не открывая глаз, огонек к сигаре…
Хаунд, выпустив дым через нос, приоткрыл глаза, уставившись на Эдди.
– Рассказывай, чего хочешь.
– То есть в мою душевность и желание просто дать другу немного счастья ты не веришь?
Кулибин, уже ковырявшийся в движке, хохотнул. Хаунд, покосившись на него, вернулся к Эдди:
– Душевности твоей хватает на неделю развода очередной барышни, получающей на прощанье поцелуй в лоб и пожелания счастливой жизни в довесок к беременности твоим очередным ублюдком. А просто так ты ни хрена не делаешь, йа.
– Грустно слышать такое про себя.
Хаунд пожал плечами, затягиваясь и гоняя по рту дым.
– Рассказывай, чего приперся и какая афера созрела в твоей патлатой голове.
Эдди относился к редким экземплярам горожан, любивших отпустить волосы. Утверждал, мол, это полностью соответствует его внутренней гармонии и желанию соблюдать определенный стиль. Хаунд, собственную гриву заплетающий в мелкие тугие косички и убирающий их за спину, перетягивая плотной кожаной оплеткой, не спорил. Его прическа не раз спасала шею от удара по ней тяжелыми или острыми предметами, заставляя те подпрыгивать, отлетая в сторону. Так что… так что его внутренний настрой полностью соответствовал виду, и спорить с Эдди по вопросам санитарной гигиены и вшей не хотелось. Самого Хаунда всякие ползучие твари избегали. Подарок от мамы с папой, не иначе, йа.
– В городе что-то назревает.
– Удивил… в нем постоянно что-то назревает, прямо как чирей на жопе. Главное, не попасть под нарыв, когда тот прорвет.
Эдди, пьющий свой травник, хмыкнул, дернув курносой головой. Его тезка, в честь которого самый обычный Пашка решил взять такое имя, кивнул с заношенной футболки.
Лохматый ворюга, прохвост, шельма и бард, сидящий в гостях у Хаунда, был своеобразной личностью. Непонятного, от тридцати пяти до сорока с небольшим лет возраста, застрявший в одной поре что по образу мыслей, что по внешности. Порой Хаунду казалось, что Эдди вечно восемнадцать. Ничем другим объяснить дурости и совершенно дикие поступки этого нахала не получалось.
Эдди любил баб, залить крепкого, как не в себя, оттянуться с обязательно сисястыми бабами и брякать на струнах своей гитары. Гитара, само собой, смахивала на бабу, особенно с обратной стороны, удивительно реалистично расписанная неведомым художником под мечту Эдди, пронесенную через годы. Мечту крутобедрую, обязательно-грудастую, черноволосую и называемую Моникой. Несомненно, что Моника, любовно выписанная на инструменте и покрытая лаком, была абсолютно без одежды, давая возможность рассмотреть все свои анатомические особенности и нюансы.
Еще Эдди любил вокально-инструментальный ансамбль «Железная Дева» и всегда расстраивался невозможности послушать их через динамики. Восполнял этот пробел, никого не удивляя, собственноручными бряканьями на струнах их песен и, вполне красиво-мелодично, напеванием песенок. Некоторые, особенно медленные, котировали даже простые жители. И даже выдавали Эдди, от щедрот, поесть-попить и место для спанья. Так как своего собственного у музыканта к почти полувеку жизни не оказалось. От слова «абсолютно».
Одетый и обутый в кожу, от косухи и до своих срано-романтично-разваливающихся казаков, бард шлялся по метро, забирался в дальние анклавы-бункеры, знал всех и вся, умудряясь выпутываться из собственноручно заваренной каши, клепать детишек, порой по три за год, одновременно разно обожаемым женщинам, не ввязываться в боевые столкновения и, вообще, давно стал чем-то вроде детали интерьера или необходимой частью всего сложного механизма выжившего города.
Подозревали ли Эдди в шпионаже? Несомненно.
Город регулярно закрывал барда в карцер, сажая на воду и трех, не особо хорошо прожаренных, мышей в день, требуя раскрыть пароли-явки сети Безымянки или Прогресса.
На Безымянке, просто и по-пацански, Эдди пару раз в квартал пытались развести на то же самое.
Фейсы Прогресса, поступая дальновиднее и цивилизованнее, подкупали шлындрающего взад-вперед скомороха благами и сулили выделить собственную конкуру взамен прямого сотрудничества.
Иногда, и довольно давно, Эдди даже пытались пытать. Но такие попытки рассосались сами по себе и давление на перекати-поле с гитарой становилось все более психологическим.
Причина оказалась простой.
Сержантов Меликяна и Батюшина, отходивших барда резиновыми палками в ответвлении между Советской и Спортивной за отказ слить нужные данные, потеряли. Нашли где-то через неделю, в том самом отнорке, закрывающемся изнутри и начавшем нестерпимо жутко вонять падалью. Нашли подвешенных к потолку за большие пальцы рук и с сицилийскими галстуками. Кто-то из вскрывавших конуру работяг, не выдержав зрелища трупов, дернувшихся от проникшего сквозняка, заблевал хмурых паханов Безымянки. Кто же спорит, что сизо-красные языки, выпущенные наружу через вскрытое горло, есть зрелище мерзкое и поучительное? Йа-йа, так оно и было, и Хаунд даже не думал спорить.
