– Велика разница… – Эдди, не заинтересовавшись, вернулся к кофе.
– Вот потому ты балбес, – прокомментировал калека, – что не видишь разницу в мелочах. Мальчик, сука, это когда сиську сосет или вот только бросил сосать. И то, блядь, потом мальчуганом становится, этим, как его нахуй… подростком. А пацаненок – это…
– Ага, – Эдди кивнул, – пацаненок-то круче. Типа самостоятельная единица, есть за что уважать.
– Вот вроде не дурак… – Кулибин хмыкнул, не отрываясь от слежения. – Чего не всегда такой?
– Пацан из рейдеров, йа? – Хаунд втягивал воздух, вдруг запахший настоящей бедой.
– Откуда знаешь?
Хаунд оскалился, понимая, какой ответ получит на следующий вопрос. И задавать его не хотелось, а внутри, разгораясь все сильнее, плавился настоящий гнев, тот, что приходит не часто.
– Есть щиток на плече?
Щитки на плечах рейдеры носили свято, возведя в культ собственную религию, преклоняясь перед великими призраками не случившегося апокалипсиса. Перед актерами и персонажами когда-то и кем-то из старых рейдеров виденных фильмов.
Большие наплечные щитки, жилеты, обтянутые кожей, желательно снятой с врага, боевой раскрас, шипы и заклепки грубых наручей или перчаток с крагами. И щиток всегда использовался как знак, указывающий на клан. Больше всего Хаунду сейчас не хотелось одного определенного ответа.
– Есть.
Тойфельшайссе!
– И что там?
Эдди, дружище Эдди, пару раз помогавший ему встретиться с… с Ней, неожиданно все понял. И даже начал вставать, бледнея от раскаленного и ощутимого гнева Хаунда, становящегося все сильнее.
– Черный вороний череп.
Шайссе!
Хаунд шел к озирающемуся мальцу в коже, тяжеленных ботинках и сраных наплечниках, слишком ему больших. Выбритая голова с торчащим черно-красным ирокезом, красный кушак, смотрящийся чересчур аляповато и ярко. Уши… совершенно еще детские уши, тонкие и почти прозрачные, торчащие, как у неведомого зверя Чебурашки.
Хаунд шел бесшумно, все же надеясь на кого-то наглого, решившего взять дом Хаунда обманом и знающего наверняка ход его мыслей, появись в ангаре малолетка-рейдер. Но надежды не осталось, когда, повернувшись на намеренный хруст гравия, пацан кивнул самому себе и двинулся к мутанту, подходящему все ближе.
– Ты кто?
– Зуб. – Он оскалился, показывая торчащий айсбергом немалых размеров клык.
– Что надо?
Зуб насупился.
– Девил пропала.
Город у реки (Memoriam)
На краю крыши, каркая и посматривая кроваво-алым глазом, подпрыгивала жуть-ворона. Поганые твари налетели недавно, совершенно не похожие на привычных крыложоров. Они и на обычных-то, довоенных птиц, не походили… почти.
Перья жуть-вороны торчали островками, значит, птица скоро превратится в мерзкую кожистую тварь, больше смахивающую на крохотного крылатого змея из бабушкиных сказок. Пока же, склизко поблескивая красно-кровавой кожей, жуть-ворона оставалась почти птицей.
Черный лебедь Туонелы, несшей воды забвения так далеко, даже во снах казался красивым. Тут лебеди не водились, не считая убийц, живших на огромном озере, разросшемся из паркового пруда на Металле. Здесь не водилось троллей, зато хватало своих тварей, от гнилопсов и до почти пропавших ролей. Паскудства, шарахающегося по мертвому городу, хватило бы на все песни Вяйнемяйнена, захоти старый мудрец рассказать про творящееся на земле русских.
Дядюшка Тойво, придирчиво рассматривающий патроны, покосился на мерзкую тварь, квохчущую и примеряющуюся начать орать. На карканье обычно слетали жуть-вороны всей округи, начиная нарезать круги и мешая охоте. Поди-ка не попадись, когда над тобой кружит стая. Для таких случаев дядюшка Тойво обычно не жадничал, делился с птицами кусочком сала или вяленого мяса собственного пайка… Заранее выкладывая чуть в стороне и понимая, что окажись тварей парочка, дело может закончится даже хуже.
Эта тварь жрать угощение отказалась, спихнув приятно пахнущий диким чесноком и круто просоленный кусок сала. Дядюшка Тойво, не желая разговаривать с глупой не-птицей, только пожал плечами. Пусть жуть-ворона и дрянной, но все же хищник, и он, главная опасность округи, предлагал ей мир. И угощение.
Охотник Ляминкайнен, как-то обманутый старухой Лоухи, проспал много дней на дне самого глубокого и черного болота Похъёлы, а спасла красавца и любимца баб Калевалы мать, единственная женщина отправившаяся на его поиски. Будь Ляминкайнен поумнее, не ходил бы охотиться к Лоухи, не говорил бы с ней и всегда имел с собой веревку, чтобы выбраться. Дядюшка Тойво, всегда старавшийся быть умным, многое брал про запас. Особенно, если нести не тяжело.
Самострел с катушкой тонкого нейлонового шнура ему сделал Хром, личный кузнец и просто мастер на все руки. Конечно, куда ему было деваться, если прикован за шею, а в ступнях, сразу разрезанных хозяйственным Тойво, под грубо зажившей кожей, больно кусают мясо конские волосы, срезанные с дорогих обувных щеток. Тут, пожалуй, только и остается хромать и выполнять нужное хозяину.
Тугая тетива щелкнула, а жуть-ворона не успела каркнуть. Четырехгранная стрела-гарпун пробила грудь, вышла со спины, почти порвав не-птицу пополам. Почти.
Катушка подтягивала легкую добычу сама, стоило спустить скобу. Жуть-ворона, косясь еще живыми глазами, пыталась что-то там крякнуть. Только как это сделать, если легких уже нет? То-то, что никак.
Хороший охотник редко берет с собой еду, хотя с ним всегда есть несколько сухарей, сало и фляга со спиртом. На то он и охотник, пусть вокруг и не родные леса, а сам Тойво давно уже… не сам. Просто не сам. Все равно.
Да, соль с собой надо брать всегда. А мясо, хорошенько посолив, можно съесть и сырым. Жуть-ворона еще цеплялась за свою нечестивую не-жизнь, когда крепкие зубы отхватили ногу и начали жевать.
Хорошо, левый глаз пока не чешется…
Первый макдак открылся в Самаре в конце девяностых. Чертова двухэтажная хибара встала на Полевом спуске, из-за лестницы порой считавшимся главным спуском города. Знакомый всем путешественникам запашок утренних свиных котлеток плыл над городским проснувшимся народом, спускаясь даже к набережной. Но никто не жаловался, макдак был в новинку и далеко не все могли купить самый обычный гамбургер, что-то там мерявший по собственному курсу в плане доходов населения.
Макдак, надежно и прочно вросший в самарскую землю на улице Самарской, видел многое и многих. Мимо него, размахивая имперками, много лет подряд проходили, заканчивая почти тут же свои марши, самарские правые. Борьба за настоящее-русское-домашнее-православное никак не отрицала «рояля с сыром» после окончания мероприятий.
Желто-коричневый дом, вписывающийся и в зиму, и в лето, осенью тянул к себе до первых заморозков гулявших романтиков-студентов, идущих от Строяка и Политеха, высившихся на Молодогвардейской. Медики, стажировавшиеся повыше в Пироговке, сбегали вниз не так охотно, все же столовая и стипендия не позволяла.
