А так… длинный прочный брезентовый ремень, несколько шлеек, бита – и вперед, на глубину…
Сыновья, в высоких, по пояс, болотных сапогах и с длинной пикой-погонялкой, шли следом, выпуская поводок. Наживка, входя по колено, обычно замирала, тут и приходилось подкалывать, загоняя ее дальше, пока дядюшка Тойво проверял тонкий тросик двулучного арбалета, сделанного ему инженером специально для «рыбалки». Трехзубые гарпуны к нему стоили дорого, и дядюшка Тойво старался их не терять.
– Начали… – бросал он, и наживка шла вперед, подстегиваемая уколами, сразу начинавшими сочиться кровью.
А уж хозяева воды ее чуяли за много метров. И шли полакомиться, надеясь получить легкую добычу. Иногда еда сопротивлялась яростно, как Курнос, выдержавший пять «рыбалок» и освобожденный дядюшкой Тойво от любой другой работы.
Курнос своей битой убил двух мэргов, двух их подростков, выскочивших одновременно, маленького сома, ощетинившегося усами-иглами, и щучку. Назвать огромную тварь с крокодильей пастью щукой дядюшка Тойво не захотел, хотя голова ее сразу же повисла в обеденном зале, лакированная и почти полностью смятая с левой стороны.
Каждая рыбалка стоила Курносу дорого. Мэрги подрали его с боков, но мясо наросло, покрывшись странной сизо-зеленоватой чешуей поверх кожи. Мэргеныш, второй, подкравшись под водой, оторвал у парня кусок ляжки, но упорный Курнос дотянул до дома и выжил. Сом лишил его глаза и прошелся по всей левой стороне усами, оставив глубокие шрамы. Щучка откусила два пальца на руке и чуть не лишила яиц.
Но Курнос, сменивший ошейник на толстую серебряную цепь, стоившую дядюшке Тойво двух пачек патронов-двенашки и десяти браслетов из ювелирного, не сдавался и рвался в бой. Был ли он полоумным? Дядюшка Тойво так не считал. В бункере, откуда шестнадцатилетнего пацана продали за изнасилование сборщицы грибов, ему постоянно доводилось чистить свинарник, выкачивать насосом содержимое общественных туалетов, выгребать хлам из-под платформы – и все…
А здесь, в доме Тойво, он получил место за столом, жирные куски, почет, собственную теплую конуру и подметальщицу – худенькую Аню с подрезанными связками на ногах. Курнос был доволен жизнью и хотел прожить как можно дольше.
Настоящая щука, пришедшая после снятия Рубежа, перечеркнула его планы к чертям собачьим, откусив ему обе ноги и, перед тем как умереть от гарпуна в голове и двух зарядов «манлихера», разгрызшая Курноса почти пополам. Второй средний сын Тойво остался в тот день одноглазым, с лицом, половину которого как будто провели по выщербленному асфальту рейдеры, привязав парня за ноги к «гончей». Но огромная башка сына, замшелая, покрытая наростами-ракушками, заняла свое самое важное почетное место посреди зверья и рыб. В главном зале, само собой.
Черная красотка, отлитая из металла, стоявшая прямо напротив любимого места «рыбалки» дядюшки Тойво, видела многое. И в ее вытянутую к Волге руку он положил выловленную голову своей лучшей наживки, примотав рядом биту, не спасшую Курноса в последний раз.
Идущие на смерть приветствуют вас… Да-да, дядюшка Тойво, не чуравшийся почитать книги перед сном, как-то раз захватил с собой баночку краски из Города и написал давние слова на постаменте, почтив тем самым память храбреца, не дожившего до семнадцати лет.
Эта набережная помнила многое…
Когда-то тут орали колонками рыгаловки, прячущиеся под полосатыми разномастными тентами. С того берега, с «Заволги», мешанина звуков доносилась слитной орущей песней без начала, конца, ритма и мелодии. Набережная, заросшая деревьями, темнела старым треснувшим асфальтом и пахла жарящейся собачатиной, бодяженным пивом, принесенным с собой со «Дна» в баклажке на пять литров. Тут били морды, выбивали зубы, устраивали истерики и дикие потанцульки с размахиванием стрингами и лифчиками.
Если днем набережная еще держалась и семьи с детьми могли ходить здесь спокойно, зажимая уши чадам через раз, слыша мат со всех сторон, то ночью набережная брала свое. Наполнялась пьющими, как не в себя, отдыхающими только в сопли и грибы, чтобы порой валяться до утра в кустах с дамами, зачастую дарившими сомнительное удовольствие и несомненный триппер.
Хотя видела старая набережная и другое, теплое и доброе, ухваченное цепкой памятью каждого в городе: и закаты над Волгой, красящие небо в ярко-розовый цвет, чередующийся с синим; и бегущие вдоль нее речные трамваи, оставшиеся еще крылатые скороходы, неторопливые баржи и белые точки катеров с лодками, густо усеивающими реку; и удивление приезжих, своими глазами видевших выхваченного из летней воды голавля в полруки и отправленного в пакет со своим же трепыхающимся собратом; и совсем дикое выражение взглядов гостей, когда с приемной комиссии пединститута на Горького веселой стайкой, тонкие и загорелые, в Волгу влетали будущие математички, русички и физички с химичками.
И… старая набережная видела многое и разное.
Конец ей пришел как раз перед Войной, когда новый мэр, решительно и неотвратимо, после пожара очередного «Старого как-то там», вымел шатры разливаек и очистил газоны от старых жухлых кустов с корявыми ненужными деревьями. Появились плитка, детские площадки, места для баскета и волейбола с футбиком, штук семь стационарно-дорогих и серьезных заведений с кухней и официантами, гнутые под старину фонари, велосипедная дорожка… она, правда, выдержала всего два сезона.
Полиция стала гулять здесь чаще и кучнее, детей появилось – как грибов после дождя, пить пиво со «Дна» стало опасно, да и сложно таскать несколько полторашек в одном пакете, а пятилитровку ни в какой не завернешь. Иногда останавливали и штрафовали даже за сигареты. Готовились поставить памятник князю, тому самому воеводе Григорию Засекину, что при царе-батюшке Иване Четвертом Грозном и основал город. Готовились, но…
А так…
…Дядюшка Тойво жалел, что не смог сам застать поющий фонтан у бассейна ЦСК, это да. Наверное, было бы приятно стоять и наблюдать за зелено-красно-сине-серебристыми переливами танцующей воды. Или, как пьяно хвастался один из пригласивших молодого финна охотников, здоровенный патлато-бородатый Вова Алексеенко, стоять у Ладьи и смотреть прямо с баржи посреди Волги на праздничный фейерверк, распускающийся над рекой огромными вспышками неуловимо-сияющих гвоздик и одуванчиков, тут же разносимых ветром.
Да… порой дядюшка Тойво грустил после собственных фильмов, показываемых его мертвым левым глазом, и снова и снова хотел выжечь его головней из очага. Но почему-то каждый раз не спешил это делать.
Может…
Может, из-за желания хотя бы иногда окунаться в прошлую – яркую и спокойную – жизнь, где не надо кого-то и за что-то убивать ради выживания.
А возможно, из-за отсутствия собственного врача и боязни получить заражение крови, не иначе.
Глава тринадцатая. Суровое место серьезных людей
«Гончая» Девил имела собственное имя, прямо как корабль какой-то. Лихая выпендрежница с красными волосами любила затейливые имена. Многие ли поняли смысл четырех букв, выведенных короткими злыми буквами по бортам?
