– Она надежная… она присматривает за мной… она тихо поет, чтобы другие не услышали.
– Какие другие?
От непонятного резкого диссонанса слова будто рассыпались на кусочки. Энджи покачала головой.
– Не знаю, я их не вижу. Везде темно. Она перестала петь.
– Ладно, дыши, вдох, выдох, расслабляйся. Она с тобой. Вокруг безопасно. Других нет. Она снова поет. Что ты слышишь?
Рот Энджи чуть слышно произнес, будто сам собой:
– А-а-а, а-а-а, были собе котки два… А-а-а, котки два, шаробуры обе-два…
– А что это означает, Энджи? Ты понимаешь смысл?
Она продолжала напевать, и от мелодии в голове словно разлетелись солнечные зайчики:
– Жили-были два котенка… А-а-а, а-а-а, два котенка, оба серые в полоску… Спи-усни, спи-усни, угомон тебя возьми… Хочешь с неба звездочку?.. Все дети, даже шалуны, закрыли глазки, только ты не спишь…
– Колыбельная, – тихо сказал Алекс. Голос его звучал издалека, из другого времени и места. – От нее ты засыпаешь еще крепче и погружаешься глубже. Кто поет колыбельную?
– Она.
– Кто она?
Свет раскололся о темноту, точно разбитое зеркало. Пульс Энджи участился. Ей захотелось проснуться. Здесь плохо, страшно…
– Все хорошо, Энджи, все хорошо. Ты в безопасности. Тебе приятно. Она поет песню. Можешь услышать слова, мотив? Спой еще.
Она кивнула. Тепло снова возвращалось, охватывая ее, и Энджи прошептала:
– А где рано пшиде свит, кшезицови бедзи встыд, це он заспал, а не ты… Спи, сам месяц зевает и вот-вот уснет. А когда придет утро, ему будет стыдно, что он заснул, а ты нет…
Она замолчала, ничего не понимая.
– Что она делает?
– Держит меня за руку.
– А как она выглядит?
Энджи заметалась, мотая головой из стороны в сторону. Темно. Совсем темно. В память вдруг прорвался чей-то образ.
– Мужчина в комнате. На ней. Лежит на ней сверху. Он… – От слез защипало глаза. Энджи вцепилась в подлокотники. – Он сопит, как собака. Он на ней сверху, как собака. Странно дышит… это плохо, плохо! – Она зажала уши. – Уходи! Слезь с нее! Перестань!
– Все нормально, давай выйдем оттуда. Иди к двери. Открой дверь. Ты можешь это сделать?
Энджи покачала головой:
– Заперто. – Она задышала чаще: – Уходи!
– Ладно, ладно, я даю тебе волшебный ключ. Я хочу, чтобы ты открыла дверь волшебным ключом и вышла за порог.
Энджи взяла ключ, который вдруг лег ей в ладонь, – большой, бронзовый, как из ее любимой книги сказок. Она вставила ключ в замок и со скрипом отворила большую дверь. Свет – белый, яркий, слепящий – ворвался внутрь.
– Иди в дверь, Энджи.
Но она повернулась, глядя в темноту комнаты, и протянула руку.
– Пойдем, – прошептала она. – Пойдем в рощу поиграть! – В другой руке у нее вдруг оказалась корзинка. – Естешми яго́дки, чарне яго́дки…
– А что это значит, Энджи?
Она начала напевать:
– Мы ягодки, черные ягодки… Мы ягодки, черные ягодки…
– Для кого ты поешь?
– Она должна прийти поиграть. Мы пойдем в рощу, под большие тамаринды. С корзинками. По ягоды.
– Кто должен прийти поиграть? Та женщина, которая пела?
Нет, нет, нет… В груди у Энджи все сжалось, виски стиснуло. Она замотала головой, все сильнее и сильнее. Она отчаянно рвалась вперед, а осока и куманика резали ей ноги до крови. Она пробивалась сквозь кусты, бежала под деревьями и вдруг очутилась на холодной улице, покрытой снегом и увешанной рождественскими гирляндами… «Убегай! Беги!» Идет снег. Энджи часто, тяжело дышала.
– Что происходит?
– Он идет. Большой рыжий дядька и еще другие. Гонится.
– А куда ты бежишь?
– Темно. Там темно. Иди! Иди сюда! Забирайся внутрь! Мне нужно забраться и сидеть тихо, как мышка.
– Ладно, забирайся внутрь и скажи мне, куда ты забралась.
Она замотала головой. Слезы полились по щекам. Энджи задыхалась.
– Большой сверкающий нож. У него нож…
Она закричала, зажав руками уши. Боль резанула по лицу.
– Кровь! Повсюду кровь!
Она смутно расслышала слово «три». Затем громче:
– Три! Два. Один. Энджи, ты возвращаешься, – сказал Алекс. – Ты просыпаешься. Тебе легко и хорошо. Тебе удобно в кресле. Ты в доме Алекса Страусса, в безопасности. Все хорошо.
Открыв глаза, Энджи сразу уставилась на руки. Кровь, покрывавшая их, липкая, горячая и влажная, исчезла. Она медленно перевела взгляд на Алекса.
Профессор был заметно взволнован.
Ее рука сама взлетела к лицу.
– Мой рот, – проговорила Энджи. – Меня же порезали! Ножом.
– Кто? – негромко спросил Алекс. – Кто тебя порезал?
Энджи прерывисто дышала. На верхней губе выступили бисеринки пота.
– Не знаю, Алекс. Я вообще не знаю, как это понимать. Мне всю жизнь говорили, что я получила травму в аварии.
Профессор заварил свежего чая. Энджи некоторое время сидела, глядя на пляшущие в камине языки пламени. На нее наваливалась страшная усталость, мешавшая разобраться в том, что она только что видела… В том, что когда-то произошло…
– Таких воспоминаний у тебя раньше не было? – спросил профессор, подавая ей чашку.
– Только маленькая девочка. Но она казалась скорее галлюцинацией, чем воспоминанием.
– А женщина, песни?
Энджи покачала головой:
– Польские слова приходили в голову, только когда появлялась девочка в розовом.
– Что-то произошло, Энджи, когда ты была маленькой, в возрасте девочки, которая тебе грезится.
Энджи вскинула глаза на Алекса.
– Думаете, родители солгали об аварии?
– Повторяю, всякий раз, вспоминая прошлое событие, мы создаем воспоминание заново, и иногда в память имплантируется… нечто не соответствующее действительности. В результате возникает искажение… – Он помолчал. – И когнитивный диссонанс.
Энджи вытерла верхнюю губу. Ее руки слегка дрожали.
– Мы в любой момент проведем новый сеанс, если хочешь. Можем попробовать проникнуть глубже и задержаться подольше. Сейчас мне пришлось вывести тебя из транса, ты входила в стрессовое состояние.
Энджи рассеянно пила чай, думая о том, что ей рассказывали об Италии, об аварии. О путанице с датами на фотографиях, о смятении на лице отца, когда она завела разговор о несовпадениях, о странных словах матери в лечебнице…
