Прошло немало времени, прежде чем чувства вернулись.
Шел весенний семестр моего последнего года в Чартерхаус, когда во время занятий меня вызвали в кабинет директора. Он сообщил, что Мартин застрелился, насмерть. Родители распорядились, чтобы я обязательно закончил учебный год. Мартин покончил с собой в день рождения Джона, под статуей Антероса на Пиккадилли. Было расследование, и судебные слушания, и его фотография на первой полосе “Дейли миррор”. Это было самое публичное самоубийство в английской истории. И наверное, главная тема сплетен у меня за спиной. Но мне никто не сказал ни слова.
Я начал учебу в Кембридже, выбрав зоологию, органическую химию, ботанику и физиологию. На рождественские каникулы планировал съездить в Испанию с однокурсниками, но в последний момент планы сорвались, и путешествие вышло всего в три мили, до отчего дома, где отец предложил развлечься совместным изучением аномальной раскраски перьев красной куропатки в Британском музее. В следующем семестре я, как прежде Мартин, начал подозревать, что не создан для науки. Но ничего, кроме науки, мне не оставалось: Мартин ясно дал понять, что на любой другой путь ступать попросту не стоит. Смысл жизни – поиск понимания структуры и законов природы, на этой мантре я был воспитан. Отклониться от этого пути равносильно самоубийству. Как только появилась возможность отправиться на Галапагосы, в этот Святой Грааль, я немедленно ухватился за нее. Там искра вспыхнет и разгорится вновь, там я обрету просветление. Но работа на судне оказалась такой же нудной, как и занятия с отцом в отделе птиц Британского музея. Я пришел к выводу, что вся эта дарвиновская история про толстоклювых вьюрков, которые едят орехи, и тонкоклювых вьюрков, питающихся личинками, полная ахинея, потому что все вьюрки давным-давно перемешались, счастливо пожирая гусениц. Единственное открытие, которое я сделал, состояло в том, что мне по душе теплый влажный климат. Никогда прежде не чувствовал себя настолько комфортно. Но домой я вернулся подавленным и удрученным перспективами своего будущего в качестве ученого. Я понял, что не могу провести жизнь в лаборатории.
Я начал изучать психологию, вступил в Кембриджское общество древностей и неожиданно обнаружил себя в поезде, везущем меня в Челтнем на археологические раскопки. Я был влюблен в девушку из Общества, по имени Эмма, и надеялся улучить момент и подсесть к ней, но у другого парня были аналогичные планы, и он оказался несколько более предусмотрителен, так что мне пришлось в одиночестве пристроиться позади них. Рядом со мной уселся пожилой мужчина, по виду явно преподаватель Кембриджа, и, когда я перестал дуться на девицу, мы разговорились. Он расспрашивал о моем путешествии на Галапагосы, не о птицах и гусеницах, а об эквадорских метисах. Я не мог толком ответить ни на один вопрос, но мне было страшно интересно, и я жалел, что сам не задался этими вопросами, когда был там. Старика звали А. К. Хэддон, и это была моя первая беседа в рамках дисциплины, которая, как он сообщил, называлась “антропология”. К концу поездки он пригласил меня продолжить образование и писать диссертацию по этнологии. Через месяц я расстался с биологией. Было страшновато, как в свободном падении, переходить от превосходно организованных и структурированных естественных наук к только зарождающимся, существующим не более двадцати лет наукам социальным. Антропология в тот момент находилась в переходной фазе от изучения людей прошлого, давно умерших, к исследованию людей ныне живущих и медленно освобождалась от представления о том, что естественной и неизбежной кульминацией развития любого общества является осуществление западной модели.
На первые полевые исследования я отправился летом после окончания университета. Удрать раньше я не мог. Той зимой умер отец (я был рядом с ним до конца; смог попрощаться, и от этого полегчало), и мать вцепилась в меня крепче, чем прежде. Она стала невообразимо беспомощной и одновременно безжалостной. Не знаю, возможно, она пыталась компенсировать отсутствие отца или именно его отсутствие высвободило ту часть личности, которая дремала в течение всего их долгого брака. Как бы то ни было, мать жаждала общения со мной и страдала от того, каким, по ее мнению, я стал. Она считала антропологию жалкой наукой, фантасмагорией слов без цели и смысла. Она была настолько решительна и бескомпромиссна, что даже краткие ее визиты несли угрозу моей и без того пошатнувшейся убежденности.
Первоначально предполагалось, что я найду племя на берегах Сепика, на мандатной территории Новой Гвинеи, куда пока не проникли миссионеры и промышленники. Но в Порт-Морсби мне сообщили, что в этих краях небезопасно. Окрестности наводнили охотники за головами. Поэтому я отправился на Новую Британию
[13], где изучал байнинг, невыносимое племя, люди которого отказывались разговаривать со мной, пока я не выучу их язык, а когда я его наконец выучил, все равно отказывались разговаривать. Они отправляли меня к кому-нибудь в полудне пути, а когда я возвращался, выяснялось, что важную церемонию они провели в мое отсутствие. Я ничего не смог от них добиться и даже спустя год не смог выстроить их генеалогии из-за множественных табу на произнесение вслух имен некоторых родственников. Впрочем, необходимо признать, что я не имел представления, чего именно добиваюсь. В течение первого месяца я настойчиво обмерял их головы, пока меня не спросили зачем, и мне не удалось найти внятного ответа, кроме того, что так положено. Я выбросил циркуль, но так и не понял, что же именно следует измерять и регистрировать. На обратном пути домой я на несколько месяцев застрял в Сиднее. Хэддон преподавал в университете и пригласил меня ассистировать на его курсе этнографии. В свободное время я работал над монографией о байнинг. Прочитав ее, Хэддон заявил, что я первый человек, признавший собственную несостоятельность как антрополога, признавший, что не понимал туземцев, когда они общались между собой, не видел полноценных подлинных обрядов, что над ним смеялись, даже издевались, его обманывали и разыгрывали. Его покорила моя откровенность, но для меня иное поведение было бы жульничеством – я же не бедолага Каммерер, вводивший тушь под кожу лабораторным жабам-повитухам для доказательства теории наследственности Ламарка, что приобретенные характеристики могут якобы передаваться следующему поколению. В конце семестра я совершил короткую поездку на Сепик вместе со студентами – просто взглянуть, что я упустил, не отправившись туда сразу. Киона очаровали меня уже только потому, что отвечали на вопросы, которые я задавал через переводчика. Мы пробыли у них четыре дня, а неделю спустя я вернулся в Англию.
Меня не было дома три года. Я полагал, что путешествий пока достаточно, но сочетание зимней тоски, неустанных издевок матери и набившего оскомину самодовольного интеллектуального острословия, клубившегося пузырчатой плесенью в каждом углу Кембриджа, заставило меня вернуться к киона при первой же возможности.
5
Моя деревня Ненгаи лежала в сорока милях по реке к западу от Ангорама. По прямой вполовину меньше, но Сепик, самая длинная река в Новой Гвинее, причудливо извилиста, эдакая Амазонка Южных морей, норовящая завернуться такими изгибами, что образует, как я узнал десятилетия спустя при совсем других обстоятельствах, более пятнадцати тысяч пойменных озер и русел, где петля заворачивает так круто, что прерывает собственное течение. Но когда несетесь ночью в каноэ-долбленке, пускай и с мотором, вы не осознаете бессмысленных зигов и загов своего пути. Просто чувствуете, как река поворачивает в одну сторону, а потом в другую. Привыкаете к мошкаре, летящей в глаза и рот, к блестящим морщинистым выпуклым островкам крокодильих спин, к возне и шебуршанию мириадов ночных созданий, набивающих утробы, пока спят те, кто охотится на них. Не ощущаете дополнительных, лишних двадцати миль. Если уж на то пошло, вы бы хотели, чтобы путешествие продлилось подольше.
