Когда он уже собирался уходить, я сказал ему:
– Я послал вам записку с посыльным, чтобы оградить вас от возможных неприятностей.
Он ответил:
– Я не боюсь говорить с вами по телефону, так как не думаю, чтобы полиция подозревала меня в передаче секретной информации, чего я, конечно, и не делаю. Я об этом буду говорить с Гитлером, когда увижу его.
Четверг, 9 января. Большинство немцев, с которыми я встречаюсь, – люди, к голосу которых следует прислушиваться, – утверждают, что «третий рейх» ставит перед собой мирные цели. Однако сегодня вечером моя жена и я были в большом кинотеатре «Уфа Паласт» на широко разрекламированном фильме «Наш вермахт». В течение часа многочисленные зрители-немцы смотрели фильм и горячо аплодировали при каждом появлении на экране таких сцен: громадные плацдармы с танками и пулеметами в действии, солдаты бегут и падают на землю, кругом стрельба, есть убитые; большие парады, проходят грузовики, тяжелая артиллерия; воздушные налеты, сотни самолетов сбрасывают бомбы на город. В решающие моменты на экране появлялись Гитлер, Геринг и даже Геббельс, подтверждая этим свое одобрение происходящего. Публика много аплодировала. Эти сцены и грубая, как мне показалось, постановка фильма произвели на меня угнетающее впечатление.
Если немцы так выражают свою преданность миру, то их психология мне непонятна. На словах Гитлер всячески подчеркивает свои мирные намерения, в то же время он и Геринг используют любую возможность покрасоваться в своих щегольских мундирах перед солдатами, кричащими «хайль Гитлер». Генералы рейхсвера более сдержанны, но и они никогда не отвергают войну в качестве средства достижения целей Германии.
Пятница, 10 января. В половине двенадцатого я во фраке явился на прием, ежегодно устраиваемый Гитлером для дипломатического корпуса. Присутствовали почти все послы и посланники, все в парадной одежде, некоторые со старомодными головными уборами и в великолепных, отделанных позолотой, мундирах. Казалось, что действие происходит в восемнадцатом веке. Мы ждали почти полчаса появления рейхсканцлера. Лишь итальянский посол, казалось, чувствовал себя стесненно; советский посол попросту держался в стороне, оживляясь только тогда, когда к нему кто-нибудь подходил. В двенадцать часов Гитлер, Нейрат, Бюлов, Ламмерс и Мейснер вошли в приемный зал, где дипломаты во главе с папским нунцием, облаченным в красное одеяние, выстроились широким полукругом в соответствии с рангом. За папским нунцием находился французский посол, которого не покидала его жизнерадостность. Я был третьим в ряду, следующим за мной стоял английский посол. Нунций зачитал бессмысленный поздравительный текст на французском языке, который Гитлер понял не лучше, чем я. Канцлер ответил в более краткой форме, слегка похвалившись тем, что он уменьшил безработицу в Германии; при этом он не разъяснил, что сокращение безработицы произошло почти исключительно за счет гонки вооружений.
Когда Гитлер начал обход выстроившихся дипломатов, он сначала довольно долго говорил с нунцием о каком-то католическом монастыре и о чем-то из истории церкви. Пожимая руку французу, он спросил его о наводнении на Сене в Париже. Когда он подошел ко мне, я сказал, что слышал его разговор с нунцием на историческую тему и высказал предположение, что он читал историю с подлинным интересом. Он ответил: «Да, я предпочитаю историю политике, которая меня изнуряет». Прежде чем обратиться к моему английскому коллеге, он задал мне вопрос: «Когда вы переезжаете во Дворец Блюхера?». Я вынужден был ответить, что не знаю. Он проявил значительный интерес к тому факту, что из-за метро это здание находится в угрожающем состоянии и его стены могут рухнуть. Затем он продолжил свой путь и, к моему удивлению, беседовал с русским послом непринужденнее, чем со многими другими. В половине первого начался разъезд. Хотя принято считать, что такие приемы необходимы, мне они кажутся бесполезными. Разъезд происходил без сутолоки; все давали на чай слугам, стоявшим у дверей.
Суббота, 11 января. Три дня назад я получил письмо из Чикагского университета; в нем содержалось приглашение профессору Отто Хёцшу прочитать за соответствующее вознаграждение весной, в апреле и мае, курс лекций о европейских отношениях в 1920–1930 годах. Хёцш – один из наиболее известных и уважаемых профессоров в Берлине. На него так подействовало увольнение, что в течение месяца он пролежал в постели. Зная его довольно близко и помня нашу совместную работу в Лейпциге в 1899 году, я сделал все зависящее от меня, чтобы добиться этого приглашения.
Получив письмо, я немедленно послал ему записку и просил повидать меня в посольстве. Он пришел 7 января; я спросил его, может ли он принять приглашение, и обещал, как меня об этом просили, передать его ответ по телеграфу в Чикаго. Я сказал ему также, что, возможно, он получит приглашение повторить некоторые лекции в университетах Мичигана, Иллинойса и Висконсина. Меня несколько удивила его нерешительность, поскольку я знал, какое важное значение это приглашение имело для него. Он ушел, обещав дать мне ответ в течение трех дней.
Сегодня утром, 11 января, Хёцш снова пришел ко мне и тут же заявил, что не может принять приглашение. Он говорил с Дикгофом из министерства иностранных дел, который дал ему понять, что немецкие власти против того, чтобы кто-либо читал за границей, а может быть и в Германии, лекции о положении в Европе после мировой войны. Они возражают даже против обсуждения вопроса о войне. Дикгоф намекнул Хёцшу, что он может лишиться пенсии, если в своих лекциях будет касаться событий после 1914 года.
Хёцш пытался уговорить меня вновь просить Чикаго предоставить ему возможность будущей осенью прочитать лекции по европейской истории периода 1856–1915 годов. Я согласился сделать запрос и записал темы, которые он предложил, но не стал связывать себя обещанием. Эти темы лучше разработаны чикагскими историками, и я убежден в том, что ни один немецкий ученый не осмелится сказать всю правду о своей стране. Мне, право, неудобно вновь настаивать.
Удивительно, что эти ученые, даже самые одаренные, не имеют правильного представления о действительных исторических событиях. Они довольно хорошо знают факты, но не в состоянии признать хоть какую-либо ошибку в действиях своих правительств. Меня поражает такое положение, когда большая страна не знает своего прошлого, а видным профессорам не разрешают комментировать события. Хёцш был членом рейхстага в 1920–1930 годах, председателем комиссии по иностранным делам, которая готовила материалы к плану Дауэса – Юнга. Он изъездил всю Европу и Соединенные Штаты и имеет большой опыт публициста. Тем не менее он не может объективно изложить свои взгляды по вопросам, которые знает в совершенстве. Я с грустью пожал ему руку при прощании.
Понедельник, 13 января. Сегодняшняя пресса много места уделяет геринговскому параду, на котором присутствовали все послы, кроме меня. Был там также несчастный кронпринц с женой, но Гитлера и Геббельса не было.
В одиннадцать часов пришел Макс Серинг, чтобы поговорить о международной сельскохозяйственной конференции, которая должна состояться будущим летом в Лондоне. Он показал мне письмо Генри Уоллеса. Серингу около восьмидесяти пяти лет, но он еще очень энергичен. Его дочь вышла замуж за сына знаменитого адмирала фон Тирпица. Серинг лютеранин, его возмущают нацистский контроль над церковью и ее реорганизация. Он также старый роялист, жаждущий восстановления Гогенцоллернов. В то же время он считает Гитлера выдающимся государственным деятелем в отличие от Геббельса и Геринга. Когда он заявил, что «Германия не хочет больше войны», я не удержался и рассказал ему про фильм, виденный мною 9 января в театре «Уфа Паласт». Мне стало ясно, что он, как и большинство немцев, не понимает, что подобные демонстрации, продажа игрушечных бомб и танков детям на Рождество служат военным, агрессивным целям.
