Дикгоф сказал, кроме того, что в конце марта в Германии должен был начаться бойкот евреев, но министерство иностранных дел, а также Шахт и Шмитт убедили Гитлера не давать на это согласия. Позиция Геббельса несколько смутила канцлера, но он не изменил своего решения. Все это объясняется тем, что экономическое положение в марте и апреле вызвало тревогу у Гитлера. Дикгоф добавил:
– Боюсь, что если американские евреи не прекратят свою агитацию и бойкот, мы не сможем найти выхода из положения.
Это означало, что ниспровержение Гитлера станет невозможным.
Я чувствовал, как глубоко встревожен этот высокопоставленный чиновник, который рискует жизнью, критикуя существующий строй. В подавленном настроении мы расстались на пути к Вильгельмштрассе, где он, конечно, перескажет все, что я сообщил ему о позиции Рузвельта и о неловком положении, в котором я очутился в Америке. Два часа я работал у себя в кабинете, а потом вышел погулять по Тиргартену.
Понедельник, 28 мая. Последние дни я был занят обычной работой. Сегодня в половине первого я поехал в министерство иностранных дел. Нейрат заставил меня ждать десять минут, и когда я входил в его личный кабинет, то столкнулся в дверях с какой-то делегацией. Я начал разговор с ним без двадцати час и кончил в четверть второго. Нейрат был гораздо любезнее и, больше, чем когда-либо со времени моего приезда в Берлин в июле 1933 года, старался понять мою точку зрения.
Он расспрашивал об Америке и о том, как я провел отпуск, но я направил беседу к главной теме, спросив, что он думает о речи Муссолини, произнесенной в прошлую субботу перед так называемым итальянским парламентом, в котором великий диктатор официально заявил, что война столь же естественна и необходима для мира, как беременность для женщины, так что придется понизить уровень жизни в Италии, дабы поддержать ее военную и морскую мощь, необходимую для борьбы с врагами.
Нейрат сказал:
– Это вполне в духе Муссолини. В Германии тоже есть несколько дураков, которые говорят подобные вещи, но подавляющее большинство немцев не хочет войны.
В сущности, он повторил то, что сказал мне в четверг Дикгоф. Потом Нейрат заговорил о неудачной позиции Франции.
– Если бы они хоть немного пошли нам навстречу, мы с радостью возобновили бы переговоры в Женеве. Если Франция согласится на уступки, это будет одним из величайших мировых событий.
Я спросил Нейрата, что он думает о заявлении Рузвельта относительно вооружения. Он поздравил Соединенные Штаты с таким замечательным руководителем, но сказал:
– Вы не сможете контролировать поставки оружия, даже если примете самые крутые меры.
Я рассказал о том, что после опубликования речи Рузвельта сильно упали многие акции на бирже, особенно военные акции Дюпона. Нейрат заметил:
– Все это так, но если даже ваш конгресс будет продолжать расследование, а европейские государства согласятся на эмбарго, поставки оружия в той или иной форме все равно будут продолжаться.
Посидев еще немного, я встал, чтобы уйти. Нейрат коснулся моей руки.
– Подождите минутку, – сказал он. – Как вы смотрите на еврейский вопрос?
Я и сам хотел предоставить ему случай объяснить перемену германской политики после обещаний, данных 12 марта, и речей, произнесенных в то время, когда я был в Соединенных Штатах.
Я изложил свою позицию при отъезде из Германии, рассказал о том, как мне удалось предотвратить заочный судебный процесс над Гитлером, который должен был состояться в Чикаго в середине апреля, и, наконец, объяснил, что мое положение теперь крайне неловкое.
– Пожалуй, меня даже могут счесть наивным, потому что я поверил в искренность заверений немцев, – добавил я.
Я рассказал также о том, что Рузвельт поблагодарил меня за прекращение агитации в Чикаго. Однако на борту «Вашингтона» мне стало известно, что речь Геббельса была опубликована 12 мая во всех американских газетах и антинацистская агитация вновь оживилась.
Нейрат был не на шутку встревожен. Он сказал, что германское правительство было искренним в своих заверениях, сделанных накануне моего отъезда, но Штрейхер7 в Нюрнберге нарушил все приказы и начал преследовать евреев собственной властью, а Геббельс, к общему удивлению, поддержал его и совершил 12 мая ужасную ошибку. Нейрат добавил, что он, Шахт и Шмитт пришли к Геббельсу с протестом. По его словам, даже канцлеру стало не по себе.
Я отчасти повторил Нейрату то, что сказал Гитлеру о способах, с помощью которых американцы стараются контролировать спекуляции крупных капиталистов. Он выразил радость по поводу того, что я сообщил это Гитлеру, но я тут же оговорился, что канцлер не согласен со мной. После этого Нейрат замолчал. Было ясно, что он полностью разделяет мою точку зрения. Он попросил меня сообщить в Вашингтон, что военное нападение вовсе не входит в намерения германского правительства, но не стал распространяться о Гитлере. Он сказал также, что Геринг стал менее непримирим к евреям.
Потом он заговорил о торговых отношениях и о сокращении германского золотого запаса всего до 4 процентов общей суммы бумажных денег, находящихся в обращении.
– Что нам делать? – спросил он.
Да, положение и в самом деле тяжелое. Он продолжал:
– А виной всему бойкот, объявленный евреями, тарифные барьеры во всех странах и отсутствие у нас возможности покупать хлопок и каучук или продавать что-либо за границу.
Он был очень обеспокоен, но ни словом не обмолвился об ожидаемом перевороте.
Он выразил свое полное согласие с Лэйрдом Беллом и другими делегатами Американской трансфертной конференции в том, что «Германия должна уплатить половину причитающихся с нее процентов – на такую либеральную уступку пошли только американские держатели облигаций. Но французы не хотят уступить ни на йоту. Они непременно желают получить свои 6 процентов, а у нас нет ни золота, ни валюты».
Я сочувствовал ему в этом, как и почти во всем, о чем он говорил. В его словах не было ни рисовки, ни гордости. Он высказал опасение, как бы просьба о шестимесячном моратории не повлекла за собой неприятных последствий. Она вызвала бы в Соединенных Штатах такую же реакцию, какую вызвал бойкот: рынки закрылись бы для Германии окончательно.
Потом Нейрат заговорил о возможности переговоров в Вашингтоне при существующих рузвельтовских тарифных ограничениях.
– Удастся ли достичь каких-нибудь результатов? – спросил он.
Я ответил:
– Да, если Германия действительно готова пойти на уступки в торговле.
Президент не уполномочил меня делать какие-либо предложения по этому вопросу. Но я был так уверен в позиции своего правительства, что добавил:
– Если вы пошлете в Вашингтон компетентную делегацию, я думаю, ей многое удастся сделать; только не посылайте людей, чья репутация может вызвать недовольство. Вы знаете, на что способна пресса в подобных случаях.
