Воскресенье, 1 июля. Хотя газеты почти ничего не сообщают, я узнал из различных источников, что Гитлер вместе с Геббельсом вчера в два часа выехал из Годесберга, в Рейнской провинции, в Мюнхен, где он отдал приказ казнить двух начальников войск СА. В шесть часов он был уже милях в сорока оттуда, в Висзее. Он вошел в спальню Рема, начальника штаба, и приказал арестовать и расстрелять его, причем охрана Рема не смогла защитить своего начальника. Гитлер велел расстрелять еще нескольких главарей СА и, вернувшись в половине второго в Берлин, где Геринг уже завладел роскошным дворцом Рема, приказал убить генерала Шлейхера в его собственном доме. Хотя на улицах Берлина не было сегодня никаких следов беспорядка, всюду ходят слухи о военных трибуналах. Вице-канцлер Папен со своей семьей находится под домашним арестом, его подчиненные, как говорят, убиты или арестованы. Мы умышленно медленно проехали мимо его дома. Это был странный день – в газетах появились лишь самые обычные сообщения.
Вторник, 3 июля. Два дня прошли очень напряженно. Сегодня в посольство с утра до вечера без конца приходили репортеры. Разумеется, они приносили сенсационные сообщения, как того и требовал характер событий. Однако некоторые из этих сообщений основывались лишь на слухах.
Марта поехала сегодня навестить семью одного нашего берлинского знакомого, у которого мы однажды обедали. Молодой Берар, близкий друг французского посла, прислал мне из Лондона странную телеграмму, из которой я узнал, что этот знакомый, выдающийся немецкий либерал, находится в Лондоне, а в доме у него в субботу в 8 часов был обыск, полиция арестовала и бросила в тюрьму близ Анхальтерского вокзала его сына, которого содержат теперь в одиночной камере. Я полагал, что посещение Марты хоть немного поддержит его семью и в то же время не скомпрометирует правительство США.
Среда, 4 июля. С утра у меня было много дел в посольстве; потом, в обычный час я позавтракал и заехал ненадолго к доктору Шмитту, который несколько дней проболел, а теперь, как сообщают, намерен уехать в отпуск на месяц или два. Я знал, что вчера его посетил Гитлер с усиленной охраной, и не сомневался, что Шмитт скоро вынужден будет навсегда уйти в отставку.
Он дал мне понять, что серьезно болен и переутомлен, поэтому я пробыл у него недолго. Он был очень встревожен ужасными событиями последних дней и спросил, что думают об этом в Америке. Я ответил:
– Вы сами все поймете, когда я скажу вам, что если наш президент вздумает арестовать человека без ордера и казнить его, он ответит перед судом и будет снят со своего поста.
Шмитт, по-видимому, не вполне меня понял, и я добавил:
– Американцы даже представить себе не могут, чтобы подобные вещи были возможны в их стране.
Мы поговорили немного об упадке германской экономики и о состоянии здоровья Шмитта. Он сказал, что завтра уезжает на пять или шесть недель, а потом вернется к исполнению своих нелегких обязанностей. Он хотел бы подать в отставку, но чувствует, что не должен делать этого ради блага своей страны. Он умолчал о посещении Гитлера, но мне кажется, канцлер попросту запретил ему сейчас уходить в отставку. Я уехал подавленный: такой порядочный и честный человек вынужден служить при режиме, который он считает преступным. Если бы он подал в отставку, мне кажется, это грозило бы ему смертью.
Я заметил, что Шмитт не повторил мне своего приглашения погостить вместе с женой неделю в его доме в Баварии. Теперь это было бы опасно для него. Поскольку нацистские главари так враждебно настроены по отношению к иностранцам, тесные связи между дипломатами и немцами в настоящее время в самом деле очень опасны. Шмитт живет близ Берхтесгадена, где Гитлер проводит примерно треть своего времени. Если я, побывав у Шмитта, не захотел бы навестить Гитлера, это выглядело бы вызывающе, а я и не подумал бы искать встречи с человеком, который за последние дни совершил десятки убийств.
Сегодня у нас был большой прием: собралось более трехсот гостей, в числе которых были очень интересные люди, и среди них музыкант Крейслер, который каждый год совершает турне по Соединенным Штатам. Были и другие, не менее известные лица. Многие очень тревожатся за свою судьбу, но никто не посмел заговорить о событиях последних пяти дней. К концу приема мы сильно устали. Газеты буквально засыпали нас просьбами прислать снимки.
Четверг, 5 июля. Сегодня в полдень заходил известный профессор Берлинского университета, чтобы поговорить со мной о речи, с которой мне предстоит выступить 13 июля перед профессорами и студентами исторического факультета. Мы согласились, что лучше всего отменить ее. Мое появление сейчас среди профессоров университета грозит поставить их в трудное положение и даже подвергнуть опасности, да и мне могут быть неприятны какие-либо сообщения в печати.
Профессор очень взволнован недавними событиями. Он сказал, что совершенно согласен с лондонской «Таймс», которая писала 3 июля о возврате Германии к средневековью.
– Бедная Германия, ей уже не оправиться в ближайшие десятилетия, – продолжал он. – Если бы я мог уехать в какую-нибудь другую большую страну, то без колебаний бросил бы университет.
Так думает большинство преподавателей и студентов. Профессор сказал, что Гитлер пробудил дикость и варварство, которые, казалось, давным-давно отошли в прошлое. Мне представляется, что такова любопытная особенность массового мышления нацистов. В Англии оно исчезло вместе с династией Стюартов в 1688 году.
Пятница, 6 июля. Сегодня утром я получил телеграмму от государственного секретаря Хэлла, который предложил мне заявить протест германскому правительству в связи с тем, что Германия производит платежи английским кредиторам по плану Дауэса – Юнга и в то же время объявила, что не намерена платить американским кредиторам по этому же плану. Я уже трижды заявлял протест против такой дискриминации и всякий раз безрезультатно, ибо германский экспорт в Соединенные Штаты составляет лишь одну четверть американского экспорта в Германию. Долги не погашены и проценты по ним причитаются, но баланс Германии совершенно несоразмерен платежам по облигациям.
В половине шестого я повидал Нейрата и передал ему телеграмму Хэлла. Оба мы чувствовали себя неловко. Он, как и я, прекрасно понимает, что Германия поступила несправедливо, обещав англичанам произвести платежи и отказываясь платить американцам; оба мы понимали, что Германия не сможет погасить даже английский долг. Она вынуждена была дать это обещание в надежде, что тогда Англия не примкнет к Франции в случае войны, которая может начаться в любой день, если агрессивные элементы в Германии одержат верх. Нейрат попросил меня передать в Вашингтон извинения и обязательство уплатить Соединенным Штатам, если найдется хоть малейшая возможность, что, однако, мало вероятно. Положение Рейхсбанка с каждой неделей становится все более тяжелым.
Когда эта неприятная миссия была выполнена, я спросил, что означают недавние насилия. Нейрат сказал, что в прошлую субботу должно было совершиться убийство Гитлера, Геринга и Геббельса, а все члены кабинета подлежали аресту. Во главе этого нового путча должны были стать Шлейхер и Рем, отряды СА готовились взять на себя функции руководства. Нейрат добавил, что это означало бы гражданскую войну. Слушая его, я почти все время молчал и спросил только, прислушивается ли теперь Гитлер к нему и к другим умным людям современной Германии. Он ответил утвердительно. Я вернулся в посольство и сразу же по телеграфу сообщил государственному секретарю Хэллу об этой любопытной беседе.
