Лично я не знал, что и посоветовать этим баптистским проповедникам. Однако доктор Грей и другие говорили о своих делах открыто и хотели знать мое мнение обо всем, что касается их деятельности, и, в частности, спросили, как я смотрю на их намерение поступать так, словно в Германии ничто не изменилось. Уже уходя, они пригласили меня на свою конференцию, где мне будет отведено место на трибуне. Подумав немного, я решил пока отказаться. Слишком уж это похоже на вызов всей официальной Германии, в которой я аккредитован. Но все же я был воспитан баптистом и до сих пор состою пассивным членом общины в Гайд-парке в Чикаго. Может быть, мне все-таки следует поехать на конференцию – пусть видят, какой человек согласно американским принципам имеет право пользоваться неприкосновенностью. Решу этот вопрос после похорон Гинденбурга.
Я приехал в министерство иностранных дел, чтобы передать послание президента Рузвельта германскому правительству и всему немецкому народу по поводу печальной утраты. Нейрат, с которым я хотел повидаться, поручил Бюлову принять меня. Мы несколько минут поговорили о замыслах Гинденбурга и о его уме, который он проявил особенно ярко, когда я был представлен ему 29 августа 1933 года; Бюлов присутствовал при этом. Гинденбург тогда непринужденно беседовал со мной минут десять или пятнадцать – случай, как мне сказали, беспрецедентный. Если бы теперь опубликовать все его высказывания о международных отношениях и культурных связях с Соединенными Штатами, это произвело бы сенсацию и взбесило Гитлера, но зато вызвало бы восторг всей Германии.
Днем приехал английский посол, который на днях вернулся из отпуска, проведенного в горах Уилтшира; он только что беседовал с Нейратом. Как сказал ему Нейрат, он боится, что Гитлер не имеет ни малейшего представления о том, что такое власть президента; однако, по всем сведениям, тот же Нейрат восторженно приветствовал Гитлера вчера, когда он принял верховную власть в стране. Я ни разу еще не видел доказательств того, что министр иностранных дел хоть раз протестовал против деспотизма фюрера.
Сэр Эрик признал, что Англия объявила Рейн своей восточной границей.
– Что еще нам оставалось делать? – спросил он.
Он полагает, что Гитлер, если бы мог, тотчас развязал бы войну, а поэтому вся Европа должна объединиться против Германии; мне тоже кажется, что это необходимо, если мы не хотим, чтобы в один прекрасный день тысячи самолетов забросали Европу бомбами и задушили ее газами. Франция в 1919 году сыграла печальную роль, а затем продолжала свою ошибочную политику в Лиге наций в период с 1930 по 1932 год. Это способствовало приходу Гитлера к власти, а, захватив власть, Гитлер своими варварскими действиями лишил Германию всякого сочувствия со стороны Англии и США. Теперь, как говорит сэр Эрик, вся Европа должна днем и ночью следить за Германией, находящейся в окружении, которое может даже привести к экономическому краху. Мы расстались в семь часов, оба очень подавленные.
Суббота, 4 августа. Я работал в посольстве до половины первого, а потом решил, что на сегодня хватит. Пришла делегация американских лесоводов, и мы поговорили немного о чудесных немецких лесах, которые они изучают.
Воскресенье, 5 августа. Я зашел на час в посольство, чтобы узнать, нет ли телеграмм, и прочесть кое-какие письма из Соединенных Штатов. Потом я дочитал «Дневник» Пипса, чтобы получить представление об общественных нравах и коррупции в стюартовской Англии. Многое напомнило мне нравы и методы, которые я наблюдаю теперь в нацистской Германии.
Немцам, однако, свойственна одна любопытная черта – любовь к животным. Об этом я раньше никогда не читал в литературе. Особенно любят они лошадей и собак. Сейчас, когда большинство немцев боятся сказать лишнее слово, доверяясь только ближайшим друзьям, лошади и собаки чувствуют себя превосходно; так и кажется, что они хотели бы обладать даром речи. Женщина, которая способна донести на соседа и, обвинив его в государственной измене, подвергнуть опасности, а то и отправить его на верную смерть, заботливо выводит на прогулку в Тиргартен своего большого добродушного с виду пса. Сидя на скамье, она разговаривает с ним и ласкает его, а он справляет естественные потребности. Она никогда не выбранит и не ударит собаку, как это часто делают в Америке. Собака никогда не беспокоится, не выказывает страха, она всегда чистая и упитанная.
Такими же благами пользуются и лошади, чего никак нельзя оказать о детях и молодежи. Я часто останавливаюсь, когда иду в посольство, и разговариваю с парой красивых лошадей, которые ждут, пока разгрузят их фургон. Они такие чистые, откормленные и довольные, что, кажется, вот-вот заговорят. Если я поднимаю руку, как будто хочу ударить одну из них, она даже не отведет головы, чтобы уклониться от удара. Она не представляет себе, что кто-нибудь может причинить ей зло. Закон запрещает здесь жестоко обращаться с животными, и всякий, кто дурно обходится с лошадью, собакой или коровой, может быть немедленно арестован.
В декабре прошлого года я в Нюрнберге наблюдал точно такое же «лошадиное счастье»: выйдя из резиденции мэра города, я увидел пару великолепных серых лошадей и приласкал их. Казалось, они все понимали. То же самое в Дрездене. Животные – единственные счастливые существа, которых я встречаю здесь; может быть, то же можно сказать и о птицах, но их я почти не вижу.
В то время, когда людей сотнями убивают без суда или без всяких доказательств виновности, когда население буквально трепещет от страха, животные пользуются неприкосновенными правами, о которых люди не могут и мечтать. Да, тут уж поневоле захочешь стать лошадью!
Понедельник, 6 августа. В полдень мы с супругой заняли свои места в зале рейхстага, чтобы отдать последние почести покойному фельдмаршалу Гинденбургу. Присутствовали все члены дипломатического корпуса. Зал был полон. Геринг, одетый в яркую крикливую форму, увешанный медалями, весь сияя и радуясь своему представительному виду, восседал на председательском кресле с высокой спинкой; справа от него, чуть пониже, сидел Гитлер, а еще правее заняли места Папен и Нейрат. Другие члены кабинета расселись в соответствии с занимаемыми ими постами – почти все они были в форме и при орденах.
Гитлер был в своей форменной коричневой рубахе. Выглядел он гордо и самодовольно: ему предстояло произнести речь, которую радио разнесет по всему миру. В зале собрались те, кого именуют депутатами рейхстага. Это отнюдь не законодатели, а ставленники Гитлера: ни один из них никогда не голосовал вопреки воле канцлера и не рискнул сам предложить своим коллегам на рассмотрение какой-нибудь закон. Члены рейхстага были в коричневых рубахах и выглядели далеко не траурно. Дипломаты сидели на своих обычных местах, большинство из них в очень пышной форме, причем те немногие, кто приехал в визитках, были в черных перчатках, а те, кто надел костюм времен Людовика XIV, – в белых перчатках.
В назначенный час Геринг встал и предоставил слово Гитлеру, который поднялся на трибуну; при этом все депутаты вскочили, вытянули руки под углом в 45 градусов и держали их так до тех пор, пока он не ответил на приветствие. Это было гораздо важнее, чем всякие выражения горя по поводу кончины престарелого президента.
