Зная все эти обстоятельства, я чувствовал себя несколько неловко. Однако сын покойного президента оказался очень приятным человеком; он показал нам чудесный дворец с интереснейшими картинами и скульптурами, неизменно воинственного характера. Супруги упрашивали нас остаться обедать, но мы отказались. Во всем дворце я не видел ни одного портрета или бюста Гитлера, ни одного национального флага. В библиотеке Гинденбурга обращает на себя внимание портрет кайзера; не менее интересен портрет Фридриха II. Там же висит и портрет Людендорфа, хотя, как говорят, в последние годы Гинденбург и Людендорф ненавидели друг друга.
Понедельник, 22 июля. Обратно в Берлин мы ехали быстро, но довольно долго. Во время этой поездки перед нашими глазами предстал процветающий район к северу от Берлина. Никогда раньше не видел я таких богатых хлебов. Я невольно подумал, что Германия в изобилии обеспечит себя продовольствием на будущий год и сделает значительные запасы на случай войны. Путешествие не излечило мой больной желудок. Я заехал в посольство, где меня ожидало множество писем и всяких документов.
Вторник, 23 июля. Мне нездоровится, и я не пошел в посольство, а весь день оставался в постели. Под вечер к чаю пришел Генри Хэскелл, редактор «Канзас-Сити стар». Он рассказал о том, каковы позиции главных американских газет Среднего Запада. По его мнению, Рузвельт будет переизбран. Хэскелл сомневается, однако, удастся ли Рузвельту провести конструктивные меры, необходимые для действительного устранения наших экономических неполадок. Что касается положения в обеих партиях, то в среде республиканцев безнадежный раскол – у них нет ни одного достойного руководителя; демократы лишь немногим сплоченнее их, причем Рузвельт – единственный человек, способный объединить либеральные группировки и противостоять экстремистам как слева, так и справа.
О Фарли5 он отозвался с крайним неодобрением, добавив, что «в ближайшие годы мы не сможем обойтись без лидеров, связанных с городскими политиканами, а это почти что американские фашисты». Слышать это от представителя единственной независимой либеральной газеты на Западе было весьма неутешительно. Мне кажется, есть еще только одна газета такого же направления – «Пост-диспетч» в Сент-Луисе. Политическая жизнь Соединенных Штатов представляет собой довольно-таки неприглядную картину.
Среда, 24 июля. Когда я пришел в посольство, мне сообщили, что на состоявшемся вчера «вечере с пивом» представители Штейбеновского общества6 в Нью-Йорке, которое связано со здешним Фондом Карла Шурца и финансируется Фондом треста Оберлендера в Филадельфии, нанесли такое серьезное оскорбление сотрудникам нашего посольства, консульства и американским корреспондентам, что все они отказались присутствовать на обеде, который будет дан сегодня в ресторане Кролля. Мистер Уайт отказался ехать завтра в Магдебург, где он должен был произнести речь, посвященную фон Штейбену. Наш военный атташе капитан Крокетт позвонил мне по телефону и попросил извинить его за то, что он не придет: он не может присутствовать на встрече с американскими туристами, оскорбляющими своих соотечественников, состоящих на службе у Соединенных Штатов.
Передо мной встал вопрос: должен ли я сдержать данное две недели назад обещание присутствовать на обеде и произнести краткую речь? Все наши дипломаты известили меня, что они не будут присутствовать на обеде. Однако я решил, что мой отказ в последнюю минуту, хотя я действительно чувствую себя очень неважно, будет выглядеть как дипломатическая обструкция и может получить нежелательное толкование в прессе. Поэтому я решил пойти, тем более что на обеде обещал присутствовать посол Лютер. Я решил произнести осторожную, короткую речь, посоветовав присутствующим не заниматься агрессивной пропагандой и помнить о том, кем был Карл Шурц.
Утром ко мне пришел Лютер. Он мне показался человеком консервативных взглядов, однако произвел приятное впечатление. Мы беседовали около получаса, по существу ничего не сказав друг другу. Я не могу говорить о положении в Германии без критических замечаний. Лютер по тем же соображениям не может говорить о положении в Вашингтоне. Но так как американцы не обижаются на разумную критику, он мог говорить более или менее откровенно. Признав, что ни один из нас практически ничего не сделал, он откланялся. 1 августа он отплывает в Нью-Йорк. Я намекнул ему, что нам обоим следовало бы подать в отставку.
Вместе с супругой я отправился на обед. Там собралось около ста немцев и американцев. Я сел рядом с Гофманом, возглавляющим Штейбеновское общество, который сделал столько оскорбительных выпадов вчера вечером. В назначенное время Ганфштенгль произнес речь от лица официальных немецких кругов, повторив то, что он сказал две недели назад на обеде в отеле «Адлон», устроенном представителями Международной торговой палаты. Затем выступил я и в своей краткой речи призвал немецкое общество способствовать развитию дружеских связей между нашими странами путем взаимной организации лекций выдающихся ученых, расширения культурных связей между университетами и прежде всего путем противодействия военным мероприятиям и настроениям. Я даже особо подчеркнул необходимость свободы печати и обмена информацией, а также значение правдивой прессы, так как народ должен знать правду о том, что происходит в мире. Когда я кончил, раздались горячие аплодисменты, затем воцарилось многозначительное молчание.
После меня выступил Гофман с оскорбительной характеристикой того, что, по его словам, представляет собой позиция Соединенных Штатов по отношению к Германии. На этот раз он воздержался от нападок на американскую печать, но обрушился на программу Вильсона, выдвинутую в конце мировой войны, и говорил об американском бойкоте немецких товаров так, будто этот бойкот не был спровоцирован самими немцами. Я был оскорблен, но не ушел и не сказал ничего, что могло бы вызвать ожесточенные споры. Ганфштенгль в частном разговоре со мной резко порицал Гофмана. Это была самая неприятная из всех встреч, с тех пор как я приехал в Германию в 1933 году.
Четверг, 25 июля. Посланник Южно-Африканского Союза мистер Джи спросил у меня, не предвещает ли беспокойство в Германии новых расстрелов, подобных тем, какие имели место 30 июня 1934 года. Обсудив этот вопрос, мы пришли к выводу, что все зависит от того, уступит ли Гитлер требованию Геринга, Геббельса и Дарре сместить доктора Шахта. Пока нет никаких признаков того, что он будет смещен, однако, будь я на месте Шахта, имеющего деньги в Базельском банке, директором которого он является, я уехал бы из Германии и жил за границей до тех пор, пока существует нацистский режим.
Пятница, 26 июля. В одиннадцать часов я собрал на совещание сотрудников посольства: Уайта, Ли, Флэка и Бима (все эти люди пристально изучают события, происходящие в Германии), а также нашего торгового атташе Миллера, сельскохозяйственного атташе Стира, капитана Крокетта и военно-морского атташе. Мы рассмотрели много интересных фактов, свидетельствующих о наличии существенных разногласий среди членов германского кабинета министров. Дарре стремится взять в свои руки контроль над экономической политикой и конфисковать имущество всех евреев, крупных промышленников и помещиков, с тем чтобы поселить безработных в деревнях и готовить из них армию, способную к действию в любой момент. Как говорит Миллер, Шахт решительно против конфискации, и Гитлер поддерживает его.
