Он трижды перекрестился, поплевал через плечо и перевалился через завал. В руках он держал огромное жестяное корыто, которое все боевое утро использовал как щит, приводя противника в исступление: даже тяжелые арбалетные стрелы с гранеными наконечниками, пробивающие броню воинских доспехов, застревали в таком железе. Упавший конник уместился под корытом почти целиком, и Одинец, рискуя получить стрелу в самое негероическое место, переволок его через укрепление. Только здесь все разглядели, кто перед ними:
— Пресвятая Дева, матушка-троеручица, никак сам князь тверской!
— А точно! Ты глянь!
— Накрылся князь медным тазом, — погребально-торжественно протянул один из ратников самодеятельной московской дружины, глядя на белого от мучной пыли, не подававшего признаков жизни Александра Михайловича.
— Живой! — Одинец, припав ухом к княжеской груди, услышал глухие толчки сердца. Он слегка пошлёпал великого князя по щекам.
— Бей сильнее, в кои веки такую удовольствию получишь — князю по морде съездить… — съехидничал тот же ратник.
Остальные мужики рассмеялись. Одинец тоже засмеялся и, действительно, добавил в шлепки силы. Вокруг него сейчас были уже не москвичи, с которыми в самом начале рубки ему пришлось выдержать первый натиск ордынцев, тех — живых и не раненых — осталось только двое; теперь его окружали случайно прибившиеся к ним тверичи, совсем незнакомые, но уже ощутившие братство по оружию. Тверские, поодиночке и по двое-трое сбежавшиеся в его самодельную крепость, принимали главенство Александра как нечто само собой разумеющееся, по наследству. Сам Одинец тоже не прилагал никаких усилий утвердиться в роли вожака, просто кто-то должен был начальствовать, и этим кем-то волей случая оказался он.
Князь глубоко судорожно вздохнул, засопел, перекатился на живот и, кряхтя, уселся среди трухи; глаза его поначалу непонимающемутные ожили, он вопросительно глядел на Одинца.
— С прибытием, Александр Михайлович… — сказал Одинец.
— Ты кто? — князь отплевался от набившейся за щёку земли, но и тогда Александр с трудом разобрал его бормотанье.
— Тутошние мы. Оборону держим, — Одинец понимал, что говорит с князем, главой Руси, непозволительно вольно; да он и не стал бы так говорить при другом положении вещей, но сейчас было всё не то, был край жизни.
— А эти… где?
— Татары и спереди, и сзади… кругом. А твои дружинники тут недалеко во дворе засели, отстреливаются.
Князь осмотрелся и, признав в Одинце главного, сказал ему:
— Мне на вече надо.
— Забудь про вече, князь. За нами татар гораздо больше, а откуда ты прискакал всего человек двадцать, — Одинец приподнялся и, не высовываясь из-за края завала, громко заорал, сложив ладони у губ: — Эй, дружинники!
— Ну, чего тебе? — откликнулись те.
— Кони-то у вас целы? Давай с двух сторон навалимся разом, да мы вам князя передадим! Уйдёте в кремль!
— А не врёшь, басурманская морда? Государь, откликнись…
Князь, при поддержке Одинца встав на колени, назвал своих дружинников по именам.
— Точно, князь! — обрадовались за забором. — Ну что, мужики, мы готовы… Раз, два… Поехали!
Короткая вылазка из-за укреплений обошлась Сашкиному воинству в трех раненых, сам Одинец получил на плече глубокий порез от чиркнувшей стрелы. Великий князь ускакал на коне, сидя сзади одного из дружинников.
— Может, надо было с ними в детинец бечь? — спросил, шумно отпыхиваясь, один из тверичей, до сегодняшнего утра считавший себя мирным кожевенником.
— Мы им только обузой были, да и перестреляли б нас по дороге, — ответил Александр, морщась от боли: руку ему неумело и грубо перематывал тряпицей молодой тверичанин. Он прислушался:
— Кажется, вече раскачалось…
Со стороны посада на них надвигался нарастающий шум боя. Тверь поднялась…
Глава пятая
Одинца взяли на следующий день. На пустой заезжий двор, где Александр отлеживался, ослабев от двух ран, в плечо и голову, явились княжеские дружинники, сопровождаемые каким-то сереньким непонятного возраста ярыжкой с пергаментным листком за пазухой, спросили:
— Ты Сашкой Одинцом будешь?
— Я.
И повязали.
Одинец не сопротивлялся, спросил «За что?», но ответа не услышал. С трудом поднявшись, медленно надел и поплотнее запахнул двухслойный длиннополый армяк, под которым до этого лежал, борясь с трясущим его ознобом и головокружением, безропотно протянул стражникам руки.
— Кто здесь ещё из московского обозу будет? — спросил ярыжка, вновь заглядывая в пергамент. Александр вяло пожал плечами: не было сил разговаривать, пусть сами ищут. С утра этот двор, всегда такой шумный и людный, покинули последние купцы, предпочитая поскорее унести ноги из опасного города. Александр, который смог добраться сюда после третьих петухов, застал за сборами только двух отсталых купчиков-москвичей, пришедших сюда с Рогулинским обозом. Но ничего вразумительного про Егора Рогулю или кого из его людей они сообщить не смогли.
— С нами поедешь?
— Обожду, может, другие подойдут.
Он гадал, остался ли кто жив, и больше всего болело сердце за Илюху. Да беспокоило, нашёл ли парнишка коня, а если и нашёл, то успел ли выскочить за ворота посада до того, как горожане, решившись биться с ордынцами, затворили все городские ворота?
Тверь вчера поднялась вся. Озлобление на ордынцев, копившееся во всех тверских, будь это простой бондарь или кузнец из посада, будь княжеский дружинник или дворовый человек, выплеснулось — татарам, сколь бы ни были велики их сила и ратное умение, справиться со всем народом не удалось. Защищались ордынцы отчаянно, бой кипел на всех улочках, площадях, пустырях; рубились на саблях и мечах, резались на ножах, вздымали противника на копья или вилы, забивали упавших кольями. С кровавой пеной на губах валились на изрытую землю, в последнем усилии стискивали горло противника слабеющими руками, рвали хрипящие рты, выдавливали черными скрюченными пальцами бело-розовые комки из глазниц…
Татары, лишённые в уличной тесноте своего главного преимущества — стремительности конных передвижений, и в пешем строю показывали себя великолепными бойцами. Впрочем, конницы у них не было: табуны низкорослых степных лошадок паслись на лугах за городскими стенами. Туда не долетал шум битвы, но кони недоуменно вскидывали голову, тревожно всхрапывали, втягивая влажными ноздрями ощутимый за много вёрст запах гари тянувшийся через частокол посадской ограды. Татарские табунщики, объезжая выпасы, гортанно кричали друг другу свои догадки, отчаянно махали руками, не в силах решиться без приказа на какое-либо действие. Лишь на закате солнца, валившегося в сизо-багровые тучи, со стороны города к ним добрался полумёртвый от многих ран толмач Мархашка, сын русской полонянки и ордынского тысячника, успевший перед кончиной поведать о гибели всего татарского отряда.
