— Тысяцкого-то князь указал на глаза не пущать, сильно сердчает на него. На Щетнёвых опалу наложил, так они уехали в свою вотчину и носу не кажут. Слышал, будто слезную челобитную прислали, мол, прости, государь, за твое спасенье бились, как лучше хотели…
— Да-а, наломали мы дров! Как оно все аукнется? Что теперь в Орде Азбяк порешит?
— А вот всех и порешит! Одно слово: ели, пили, веселились, подсчитали — прослезились…
В разговор включился третий голос:
— Вроде как зачинщиков драки ищут. Но и тех хватают, кто попутно у некоторых бояр дворы разнес, да ордынских купцов побил!
— Говорят, ни одного живым из города не выпустили.
— А че их в дёсна целовать, что ли?
— Они что ж, разве виноваты? Это все Щелкан согрубил народу.
— А то не виноваты! Ты жалостливый больно. А я вот хари эти на дух переносить не могу. Все зло от них. Ничо! Я-то повеселился: там у нас на Торговой улице семейка проживала, старшая девка у них лет семнадцати, чернявая… когда её отца, сволочь жирную, на воротах повесили, она пислявенько все выла-причитала, а как поняла зачем её в дровяник потащили, так не поверишь, обмочилась, ну будто ведро в ей было!
— А потом?
— Потом суп с котом. Прирезали сучонку…
Эх, встать бы, дать в морду, да сил нет. Веки Одинца сами собой смежились, явь начала путаться с забытьем. Он снова оказался на том пятачке торговых рядов, где их, отбивавшихся от ордынцев, застало вступление в бой вооружившегося веча и княжеской дружины. И хотя сражение и после того длилось еще много часов, в его памяти удержалось немногое…
…Какая-то улица, по которой он бредёт, пытаясь вывернуть на тот тупик, где стоит заезжий двор. Разбитые ворота домов, выдранные рамы окон, снятые с петель двери, поваленные прясла вытоптанных палисадников; по воздуху серой метелью кружит пух вспоротых подушек и перин, он покрывает лужи, набивается каймой вдоль обочинной травки.
…По всей мостовой, выложенной толстым настилом из деревянных плах, рассыпана какая-то лузга, ошметки соломы; в беспорядке, кучками и поодиночке валяются трупы убитых. Вперемешку, слоями лежат и русские, и золотоордынские ратники. Некоторые из тел уже раздеты донага — постарались мародёры. Собирать и хоронить павших будут потом, завтра. Женское население посада схоронилось в дальних углах изб, в подполах, где, напряженно ловя приглушенные звуки извне, жёны прижимают к груди послушные ребячьи головки: «Тише, тише…». На белом свете сейчас — время хищников. Одинец знает: так бывает всегда — за львом следуют шакалы…
Снова провал и снова воспоминание… Страшно хочется пить. Одинец входит в один из разграбленных дворов. Посреди двора — груда окровавленных тел, видимо, семья: несколько детей — худенькие ручонки с маленькими прозрачными пальчиками, наверху лежит нестарый черноволосый мужчина в разрубленной почти напополам расшитой тюбетейке. «Недалеко ты, бедолага, убежал», — думается Одинцу, ему даже кажется, что он узнаёт в убитом одного из торговцев с рынка, золоторемесленника, к которому на днях заглядывал в лавку, прицениваясь купить серебряное монисто для Марии. Ремесленник этот сидел на низеньком чурбачке, улыбался на покупателей, напевал что-то весёлое и дробно стучал молоточком по чекану. Под его умелыми руками из медной полоски уже рисовался облик наручного браслета…
Одинец слышит какую-то возню в подклети, заглядывает в распахнутые двери и видит прямо у порога невзрачного мужичонку и отбивающуюся от него полную смуглую женщину. Татарка отбивается молча, в ее чёрных восточных глазах плещется даже не ужас, а что-то другое, запредельное и невыразимое в крике или рыдании. Одинец брезгливо пихает ногой в оголенный зад мужика: «Пошел, сволочь!». Тот сваливается с женщины, в полутьме блестит озверевший взор. Не успевает Одинец что-либо предпринять, как насильник по самую рукоять всаживает в шею женщине толстое длинное шило и шмыгает на двор…
На углу улицы Одинца настигают несколько человек. Дробят по настилу торопливые шаги… Одинец оборачивается: среди окруживших его полупьяных громил стоит и тот, с шилом. «Вот этот самый и есть…», — поскуливая, говорит недомерок. Главарь ватаги оценивающе смотрит на Александра… Нет сил, нет жажды жизни. Только непомерная усталость… Одинец молча вытаскивает меч из ножен. Эту схватку ему не выиграть, но и уйдет в небеса он не один… Шайка, потоптавшись в нерешительности, вдруг пятится и тает среди разоренных строений: добыча показалась не по зубам.
Который день в думной палате княжеского терема сидели бояре. Вот пожилой, но еще бодрый Еремей Алпатьич Дорога, вот молодой Иван Акинфич Сито, сын Акинфа Великого, того, что когда-то рассорившись с московским князем, перебежал служить тверскому и погиб под Переяславлем от московской руки, там, в углу — окольничий Семён Булай, князь, из обедневших князей бохтюжских. Князь Александр обвел взглядом благородное собрание, общей думой которого был поиск выхода из той мышеловки, в которую загнали взбунтовавшиеся тверичи собственное правительство. Дядя Твердило, чьё место обычно было рядом с золоченым троном-седалищем тверских князей, теперь сидел вдали, возле самой двери и, виновато помаргивая, поминутно обтирал потеющее крупное лицо.
— Так что, бояре, — Александр Михайлович нервно подёргал себя — зачесалось — за кончик носа, — как перед ханом оправдываться будем?
Советники закряхтели, озираясь.
— Да разве теперь оправдаешься? — тяжело вздохнул боярин Дорога. — Теперь только и остаётся, что гостей из Орды ближе к зиме ждать. Приедет их тыщ сто и — прощай, матушка-Тверь. По бревнышку разнесут. Помнится, в Городце жители тоже так-то вот ханских баскаков покрошили в капусту…
— Ты, Еремей, не накаркивай допрежь времени, — буркнул конюший Парамон Зверев. Он по годам был почти ровня Дороге, зато званием выше, и всегда оскорблялся, когда Дорога успевал что-то молвить раньше, — может и откупиться получится. Щелкан Дюдентьевич, земля ему пухом (и про себя: «Жердь ему в глотку»), конечно, Узбеку родственником приходился, но золотишко, бывало, и не такие грехи покрывало!
— А может, проще сделать? — подал голос сидевший на лавке возле растворённого окна молодой Акинфиевич. — Пошлем хану головы зачинщиков. Штук сто или двести…
В палате повисло молчание. Бояре ошарашенно переглядывались.
— Ты как, Иван Акинфиевич, здоров сегодня? — осторожно спросил конюший. — Может, тебе лучше пойти полежать? Покуда твою голову первой в мешок не склали. Ты хоть знаешь, сколько оружия посадским мужикам роздано и до сей поры не собрано? Они нам всем, коли узнают про такой бред, не только головы поотрывают, но и то, что всякому плясать мешает.
— И чем некоторые думают, — вполголоса добавил ехидный Булай.
— Тих-а-а! — пристукнул Александр Михайлович по подлокотникам трона, упреждая готового сорваться молодого боярина. — Дядя Твердило, ты чего там за спинами прячешься? Скажи чего-нибудь. Нет? Нет, ты скажи, скажи. Это ведь не я дружину взбаламутил…
Твердило обречённо поднялся с лавки:
