— Эй, дядя, далеко ли до Яскино будет? — один из вершников нагнулся из седла к проходившему мимо мужику, навьюченному двумя кулями, висящими на ремне через шею.
— Да недалеко, версты четыре, — куленосец остановился, подпрыгнул, поудобнее прилаживая ремень, — только не ездить бы вам туда. Говорят, татарин уже Городню взял.
Другой из конников, подъехав ближе, недовольно погрозил мужику кулаком и обратился к первому:
— Пустое болтают, Степан Игнатьевич, рано татарам тут быть. Да нам и много времени, думаю, не понадобится.
Степан Игнатьевич, в котором и без всякого упоминания имени-отчества половина Твери узнала бы бывшего дознавателя по тяжким разбойным делам Степана Самохвала, озабочено почесал кожаной рукавицей по заросшей щеке:
— Лёгок ты на обещанья, москвичок. Тебе, может, и всё едино, в чьей петле болтаться, а вот мне с татарами видеться не с руки. Ох, смотри у меня, Одинец, коль что… Сам себе дивлюсь, как меня с тобой угораздило связаться!
Самохвал махнул рукой двум приотставшим воинам и, когда те подтянулись ближе, сказал:
— Ладно, едем! Авось Господь не попустит до беды…
* * *
Одинец въехал в Тверь не без некоторой опаски, хотя все увиденное им на подъезде к городу подсказывало, что столице осаждённого княжества сейчас не до мелкого бывшего арестанта. Тверь ломилась от прибывающих час от часу беженцев. Толпы людей на улицах, дворы, забитые повозками со скарбом, сонм калек и юродивых на папертях. Церкви и кабаки, два верных пристанища русской душе в годины испытаний, так наполнялись народом, что из них вываливались как из бани — вспотевшие и красные…
Надо ли говорить, что и прежде не шибко расторопные городские власти в таких условиях окончательно растеряли бразды правления. Относительный порядок сохранялся лишь среди военных: отряды княжеских дружинников без видимой цели проскакивали то туда, то сюда, у оружейных амбаров шла раздача оружия призванным в ополчение горожанам, да на ночь привычно запирались городские ворота.
В суете и толчее столичных улиц Одинец приободрился, окончательно удостоверившись, что его решение не миновать города было правильным. Ехать кружным путём в одиночку сейчас было слишком опасно, в малолюдстве сёл любой чужак оказывался на виду и вызывал подозрение. Выдерживать допросы в волостных правлениях было не с руки, хотя, наверное, отбрехался бы… Вот если ты с отрядом воинов да с какой-никакой охранной грамоткой тогда другое дело! Оставалась малость: добыть отряд и грамоту в чужом городе, воюющем с твоим князем.
В Твери Одинца знали двое. Первым был тверской князь Александр Михайлович. Но его Одинец исключил из списка сразу. А второй, пристав Самохвал, мог и пригодиться.
Самохвала он стерёг на улице полтора дня, за это время к вящему своему удовольствию выведав, что бывший грозный пристав ныне находится в опале и его не велено пускать на глаза великого князя тверского: князь Александр не простил Самохвалу неудачно окончившегося следствия по делу о зачинщиках бунта. Редкий самовластец способен примириться с мыслью, что в иных случаях причиной возмущения народа может быть искреннее чувство самого народа. В самом деле, неужели вот этот туповатый и покорный черный люд, которого во множестве перевидело княжеское око, способен вдруг сам по себе решительно кинуться в драку на грозных татар? Конечно, подбил его на это кто-то…
Андрей Борисович, тверской тысяцкий, глядел на дело проще. «Князь, — винясь, сказал он, — рубь за сто даю, всё едино татарам не жить было: уж больно надоели своими шалостями». Ему что, тысяцкому, ему перед Узбеком ответ не держать!
В общем, Самохвал оказался не у дел. Его можно было брать тёпленьким. После скоропостижной отставки он по обычаю всех больших людей, не мыслящих своей жизни без любимого дела, запойно запил. Безрадостное будущее обозревалось им сквозь мутную пелену похмелья и выглядело, особенно по утрам, отвратительным. Тут-то перед ним и предстал бывший колодник.
Узнал Александра он не сразу, но стоило Одинцу напомнить про горячие успенские дни, как сердце ревностного служаки радостно вострепетало. Хватай беглого мужика — и в кутузку! Колодник, впрочем, знал, что делает — опальный пристав в тот миг шёл один, а на улице царила такая толкотня, что Одинец при опасности мог легко скрыться в толпе.
— Да не беглый я, Степан Игнатьевич, — остудил его Одинец. — Если думаешь с моей поимки какой навар иметь — не выйдет. Продержал меня князь Александр Михайлович в чулане на своем дворе, а потом за ворота, да — в шею! Так что чист я аки слеза.
— Ну и что тебе, лебедь белокрылый, надобно от меня? — опечалился кудесник сыска.
Одинец давно уже для себя решил, что расскажет Самохвалу всё (ну, почти всё) без утайки. Так он и поступил, вкратце поведав злоключения на родной московской стороне. На сочувствие и жалость он при этом не рассчитывал. Расчет был исключительно на ощутимую выгоду для бывшего дознавателя. Да и вообще так было проще, нежели ломать голову, что врать в следующий раз.
— И, думаешь, их теперь разыскать возможно? — засомневался Самохвал, подразумевая Жука и Толстыку. — Времени-то прошло столько!
Но зёрна надежды были посеяны, и Одинец с жаром развернул перед неудачливым приставом блестящие дали:
— Понятное дело, разыщем! Не успеет стриженая девка косы заплесть. А дальше — тебе от князя повышение. Награды, почести и небо в алмазах… В шёлковых штанах ходить будем!
— Щас нашему князю не до нас с тобой, — кисло сказал Самохвал, и было приятно слушать это «нас с тобой», значит, зацепило. — По слухам, собирается князь Лександр Михайлыч съезжать из Твери. То ли в Новгород, то ль в Корелу…
— Так ведь без сундуков своих не поедет. А к сундукам и верные слуги пригодятся. Или ты остаешься город защищать?
— Куда мне, больному! — Самохвал неопределенно указал на грудь, где, по всей видимости, притаился недуг. — Колотье у меня…
— Вот видишь, самое время к сундукам!
Самохвал задумался, но, впрочем, ненадолго.
— Пошли ко мне на двор.
— Пошли.
Жил пристав не богато. Дом был хорош, но внутренней обстановкой не поражал. Удивило только многолюдство семьи, одних дочерей Одинец насчитал с полдесятка.
— Шесть, — уточнил Самохвал, очищая от домочадцев горницу, — кыш, кыш отсюда, курицы! Двоих, слава Богу, пристроил замуж, а эти покуда при мне.
Жене своей, полноватой невысокой бабе лет сорока в потрёпанном плисовом сарафане, вопросительно поглядевшей на супруга, сказал кратко:
— Угощенья пока не надо.
Самохвалиха уточкой просеменила к дверям. Одинец вновь обозрел жилище грозного пристава. Про семейные обстоятельства Самохвала сведения он собрал самые точные, тверской народ уверял, что мзду тот всегда брал самую малую, не кровопийствовал, за честь служил. Похоже, народ не врал. Это тоже ободряло.
А сердце пристава раздирали крючки сомнений:
