И, судя по всему, не ошибся. После посещения адвоката и в дедушке тоже произошла заметная перемена. Если Кон сделался взвинченным и настороженным, сосредоточив несокрушимую, точно алмаз, одержимость на работе, старый мистер Уинслоу с каждым днем становился все несговорчивее и капризнее, то и дело без причины раздражался и даже (это было для него внове) впадал в рассеянность и забывчивость. Затянувшаяся жара, похоже, изрядно его донимала. Дедушка крайне быстро уставал, но чем меньше делал, тем заметнее усиливалось его недовольство, каковое при любой возможности обращалось на Кона. Решение было принято раз и навсегда, и казалось, будто отречение от «жажды власти», что доселе была его движущей силой, ослабило в нем некую пружину. Даже физически он словно усох. Некогда грозный, теперь он казался всего лишь вздорным, а сварливые придирки к Кону по вопросам, которые он прежде охотно оставлял на усмотрение внучатого племянника, были воркотней взбалмошного старика, но никак не буйством тирана.
Только Лизу как будто не затрагивали драмы, истрепавшие нервы всем в Уайтскаре. Словно бы отречение подписала и она. Я все отчетливее понимала: Лиза – личность в своем роде далеко не бесхарактерная – живет только ради Кона или, скорее, посредством Кона. Его энергия и честолюбие заряжали ее аккумуляторы, он выводил ее на дорогу, по этой дороге она и брела – упрямо, неуклонно, не рассуждая; но решения, как и награды, принадлежали лишь ему одному. Лиза была только рада поспособствовать его успеху, лишь бы сама смогла полюбоваться, как брат пожинает плоды. Безусловно, отчасти именно это неизбывное обожание сделало его таким, каков он есть, но порой я гадала: что, если Лиза для него еще и тюремщик? Ведь ничего другого у Кона в жизни и не было: только эта ее материнская, удушливая любовь, заставившая его настолько погрузиться в себя. Кон радел лишь о Коне, и Лиза не усматривала в этом ничего дурного, ничего из ряда вон выходящего.
Если она и разделяла настороженность и тревогу сводного брата, то ничем того не выказывала, разве что копируя его неослабное усердие. Невзирая на жару, она с поистине безумной одержимостью взялась за уборку и стряпню, и на столе нашем сменялась череда потрясающих блюд haute cuisine
[55], каковые удостаивались от всех более чем сдержанных похвал. А Кон, замкнувшись в холодной, опасливой озабоченности, вообще их не замечал. Меня же эти кулинарные изыски изрядно раздражали, ведь мне из элементарной вежливости приходилось предлагать Лизе помощь в любом ее начинании.
Вдруг оказавшись вне центра внимания, я вздохнула с некоторым облегчением. Кон до поры до времени перестал обо мне задумываться, а Лиза вполне меня признала. Всю ту ревность, что она, возможно, и питала на мой счет поначалу, Лиза перенесла на Жюли, которая (нужно отдать девушке должное) ничем того не заслужила. А ко мне Лиза вроде бы даже прониклась симпатией, и меня не оставляло странное впечатление, будто со свойственной ей флегматичностью, занятая только братом, она даже испытывала своего рода благодарность за мое присутствие в Уайтскаре, где мистер Уинслоу упорно видел в ней постороннюю, что-то вроде платной домработницы и бедной родственницы в одном лице. Миссис Бейтс относилась к ней с чуть ревнивой настороженностью северянки, а сам Кон – с небрежной приязнью, принимая все, включая самое ревностное обслуживание его драгоценной персоны, как нечто само собой разумеющееся.
А жара тем временем усиливалась, заряжая воздух громовыми раскатами, добавляя еще и эту угрозу к прочим приметным ощущениям гнетущей тяжести. День за днем огромные облака, точно хлопья пены, неспешно возводили на юго-западе свои грозовые башни. Деревья тяжко поникли, точно и сами истомились от зноя, выжидающее небо отливало глубокой синевой.
А Кон все молчал да следил за облаками и изматывал себя и подручных, точно галерных рабов, чтобы успеть скосить поля до того, как погода испортится… И с той же самой холодной сосредоточенностью – и по весьма сходной причине – он следил за дедушкой…
Настала среда, но гроза так и не разразилась. Дышать стало легче, повеял легкий ветерок, хотя громады роскошных облаков так и не всколыхнулись. Но ощущение подавленности (или дурное предчувствие?) словно бы схлынуло.
Мистер Исаак приехал к полудню, и дедушка тотчас же увел его в кабинет. Я минут на десять предоставила их самим себе, а затем отправилась в гостиную за хересом.
Не успела я пересечь холл, как вниз спустилась Жюли, натягивая перчатки.
Я остановилась.
– Ой, привет! Уже уходишь? Бог мой, да ты сегодня как картинка!
И я не солгала. Хлопчатобумажное платьице цвета лимонного мороженого дополняли белые перчатки. Светлые, отливающие золотом волосы были уложены в прихотливую и очень привлекательную прическу, придуманную по меньшей мере в двух сотнях миль от Уайтскара. На руке покачивался короткий жакетик из той же ткани, что и платье.
– О-очень мило! – протянула я. – Но почему так рано? Мне казалось, Дональд не выберется до ланча.
Девушка натянула вторую перчатку и резким, едва ли не свирепым рывком сдвинула выше массивный золотой браслет.
– Дональд вообще не выберется, – буркнула она.
– Что?!
– Он позвонил час назад и сообщил, что поехать не сможет.
– Ох, Жюли, нет! Почему?
Ее напускное самообладание дало трещину, точно тонкий ледок под ветром. Глаза метали молнии.
– Потому что ему наплевать на то, чего хочется мне, вот почему!
Я оглянулась на дверь кабинета:
– Пойдем-ка в столовую. Я как раз шла отнести херес дедушке и мистеру Исааку… Ну, выкладывай, родная, – снова начала я, переступив порог столовой. – Почему Дональд не сможет приехать? Что произошло?
– Просто принесла кого-то нелегкая из Лондона, вот почему. Какой-то мерзкий тип из комитета, коллега Дональда… и Дональду, видите ли, непременно нужно с ним повидаться! Дональд говорит… ох, да какая разница! Я и не слушала. Всегда одно и то же, можно было бы заранее предвидеть. И один-единственный раз, когда он обещал бросить этих своих драгоценных римлян, черт бы их подрал…
– Жюли, он бы непременно приехал, если бы смог. Он тут бессилен, поверь.
– Я знаю! Ох, не в том ведь дело! Просто… да все не так, все! – воскликнула Жюли. – И говорил он так спокойно, рассудительно…
– Дональд всегда такой. Он и на пожаре поведет себя ровно тем же образом. Так уж у мужчин заведено: думают, это нас успокаивает, вроде того…
– Да, но он, похоже, и от меня ждет такой же рассудительности! – яростно выпалила Жюли. – Ну какая же ты непонятливая! Вот только засмейся, Аннабель, и я тебя задушу! – Девушка криво усмехнулась. – Ладно, ты отлично знаешь, что я имею в виду!
– Знаю. И мне очень жаль. Но, согласись, ты несправедлива к Дональду. Ведь у него работа, и если вдруг подворачивается неотложное дело…
– Да понимаю, понимаю! Не такая уж я и дурочка. Но ведь Дональд знал, как жутко я огорчусь! Почему же он разговаривал так, словно ему все равно, поедет он со мной в театр или нет?
