– Ну да, – ухмыльнулась мама и сыграла глазами, – расстреляв в Ла Кабанье контру-другую, команданте отдыхал, писал письмо Джону Леннону, читал газету и ехал полдничать.
Анна этого, кажется, не услышала, а мама продолжать не стала. А зазывала услышал и понял, улыбнулся понимающе и указал на кованую чугунную дверь ресторана. Дверь была выдающаяся, тяжелая и заметно обстоятельная, не стыкующаяся с унылой стеной из песчаника, в которую ее вставили. Могу поспорить, дверь эта раньше состояла в арсенале крепости, или в хранилище банка, или в казарме невольничьего рынка. Ну а теперь вот в любимом ресторане Хемингуэя.
– А тут действительно неплохо? – спросила мама у Анны.
– Везде неплохо, – ответила Анна. – То есть хорошо везде, везде очень вкусно.
– Ну, хорошо так и хорошо. Пойдемте обедать к Хемингуэю.
Мама устремилась в ворота, мы за ней, я пропустил Анну вперед, она не стала возражать. Название у ресторана Хемингуэя я не запомнил, что-то про Тапас.
Внутри было темно и холодно, и никакого ресторана при входе не нашлось, сначала мы поднялись по винтовой лесенке, потом шагали по узкому коридору, точно мы не в ресторан направлялись, а к оружейному барону, и лишь в конце коридора, за небольшой деревянной дверью, открылся ресторан. Мама по пути рассказывала, как она не согласна с Хемингуэем, не мне, разумеется, – я и так это знал, Анне. С Хемингуэем она не сходилась сразу по многим вопросам, от эстетических до политических, ну и, само собой, она не могла смириться с хемингуэевскими мачизмом и страстью к корриде. Анна слушала.
Пришли.
Метрдотель встретил нас, извинился, сказал, что пока столики заняты, мы можем посидеть на диване, ну, или есть место возле аквариума. Согласились на аквариум. Мама немедленно объявила, что сегодня литературный праздник – день рождения М. Е. Салтыкова-Щедрина, большой праздник для всех людей русской культуры и, в частности, для нее, ведь она писала кандидатскую как раз по нему, успешно защитилась и с тех пор всегда-всегда. Одним словом, в честь этого дня она угощает. Анна попыталась возразить, но спорить с матерью в день рождения Салтыкова-Щедрина бесполезно, особенно если он только через полгода с лишним. Мама подозвала человека.
Я быстренько выбрал самое дорогое – котлеты из лангустов и хамон с арбузом, и что-то с непонятным названием, на английском оно не называлось, на испанском за пятнадцать куков. Анна тоже выбрала, но, наоборот, дешевое, бобы с хлебом и газировку. Глядя на это, мама поморщилась, отобрала меню и у меня, и у Анны и заявила, что она разбирается в обеде лучше всяких соплежуев, а если мы собираемся иметь свое мнение, то можем иметь его в сосисочной за два угла отсюда.
Мы с Анной переглянулись и решили, что иметь свое мнение можно не каждый день подряд. Мама стала заказывать и заказала всем одинаковое, котлеты из лобстеров и фруктовый салат. Я предлагал баранью ногу, но мама отчего-то показала мне фигу, хотя и не вегетарианка. Стали ждать.
Мама разговаривала с Анной. В основном о современной кубинской литературе. Мама очень хорошо знает современную кубинскую литературу, она два раза готовила российскую книжную ярмарку в Эль Моро, хотя сама на нее не ездила по причине мигрени.
Считает ли Анна Леонардо Падуру мейнстримовым писателем или больше социальным? Как она относится к Венди Герра? Хулио Серрано – сильный автор или мастер конъюнктуры, прыгающий под дудку западных грантодателей? Анна отвечала про Хулио Серрано и еще про кого-то, я не любитель всех этих филологических вивисекций, Великанова бы это оценила, я нет, я от литературы получаю удовольствие. Хотя перед поездкой мама и настаивала, чтобы я ознакомился с местным культурным контекстом, но я этим пренебрег. Как-то я заранее знал, про что насочиняли все Падуро и Серрано, и другие их коллеги. Это у меня фамильное, кстати, от бабушки, она утверждает, что сочетание имени-фамилии автора, названия книги и оформления говорит о сочинении гораздо больше, чем все аннотации.
Анна, похоже, в литературе разбиралась неплохо, ну, ей по происхождению положено, а я выпил два стакана газировки.
Кондиционеры в ресторане работали от души, так что я очень быстро захотел в туалет. Он располагался в конце зала, но подступы охраняла туалетная женщина с каким-то проигравшим, но хищным лицом, лет пятидесяти. Перед ней стояла миска для мелочи, и на всех посетителей туалетная женщина смотрела с вызовом и предупреждающей благодарностью. У меня мелочи пока еще не скопилось, и я стал стесняться – не кину копейку, а туалетная женщина посмотрит на меня так, будто я ее детей и внуков без хлеба оставил.
Так что я дождался, пока туалетная женщина отлучится в дамское отделение, и быстро сбегал в мужское. Я никогда не подаю нищим в переходах, не потому, что жлоб, не потому, что бессмысленно, просто не люблю, когда они благодарят и смотрят. Если бы они отворачивались и не смотрели, я, может, и подавал бы. А может, и нет, ведь я не кидаю деньги в прозрачные попрошайники в супермаркетах, хотя они и не смотрят. Не знаю…
Подали лобстерные котлеты, и к основному блюду по три гарнира ничего так, вкусно, но много. Я наелся с половины, а Анна так и с трети. Ей туго пришлось, порции оказались непомерные, но не доедать Анна не решилась, поэтому и мучилась. Тогда я решил побыть джентльменом и стал таскать у нее с тарелки. Короче, мне пришлось съесть и свое, и ее, так что из ресторана я вывалился осовелым, да из холода прямо в жару.
Анна тоже зевала.
Недалеко от входа стояла туалетная женщина, а рядом с ней наша ореховая женщина, они курили и смеялись. На мой взгляд, сейчас стоило пойти куда в тихое место, посидеть там, подышать и помолчать, и немного поспать. Но мама сказала, что время подрастрясти жирок.
– Почему бегемот мягок? Потому что поел, и набок.
Это семейная присказка, ее подцепил в междуречье Бии и Катуни мой прапрадед еще в те годы, когда мотался по Алтайскому краю с шашкой и обрезом. С тех пор этой присказкой терзали моего прадеда, моего деда, моего отца, настал и мой черед.
– После обеда положена сиеста, – сказал я.
– Я и предлагаю сиесту, – ответила мама. – Только на ногах. Это скандинавская сиеста, норвежский трэк, самая модная физкультура. Надо быть бодрее, молодежь!
Я бы поспорил с ней по поводу послеобеденной физкультуры, но решил, что при Анне спорить с матерью неприлично, поэтому согласился быть бодрее.
– Тут есть еще много интересных мест, – сказала Анна. – Можно сходить на площадь Революции, там сейчас…
– Э нет! – тут же возразила мама. – Второй раз меня на эти ваши зиккураты не затащишь, так что туда без меня. И кладбище Колон не предлагать, по городу походим. В гуще жизни, так сказать.
И мы снова ушли в Гавану.
Я думал, что после обеда мама немного притормозит, но мама упорствовала, она сверялась с картой и тянула нас дальше, дальше, к дому, в котором когда-то жила донна Мартинья, известная кубинская фольклористка, к дому, где некогда жил Мануэль Гранадос, известный кубинский писатель и диссидент. Анна оказалась настоящей кубинкой, от всех этих перпендикулярных перемещений, Мартиний и Мануэлей я падал об стену, а ей хоть бы что.
