– И отпустили? – спросил я.
– А как же?! У Братства длинные руки, многие фигуры американского истеблишмента состоят в нашей организации. Скажу по секрету, миром правят Свободные Кормители.
Я вроде как потрясенно промолчал.
Эти отцовские рассказы… Это воздействие.
Он врет и просчитывает мою реакцию:
верю я в его россказни;
не верю;
не верю, но хочу показать, что верю.
И так далее, и еще двадцать пять вариантов. Сопоставляет с возрастом, с прочитанными мной книгами и просмотренными фильмами, с поступками, с высказываниями, с тем, какое я мороженое люблю, и с моей аллергией на мел, корректирует мой психотип, прочерчивает векторы поведения, планирует мое будущее. Я года два назад догадался про эту титаническую невидимую работу, кипящую вокруг, возмутился тогда, помню, столь бессовестным вторжением, хотел поругаться, а потом…
Потом я понял, что в эту игру можно играть вдвоем. Это как бокс – делаешь финт, выдергиваешь противника на себя, проваливаешь… И проваливаешь, и проваливаешь, и проваливаешь. Нокаут приберегаешь на потом.
– Не знаю, – сказал я. – Мама говорила, что Ложа Гуттенберга тоже имеет определенный вес…
– Какая еще ложа? – не понял отец.
Я нырнул.
На дне бассейна блестело желтое, я подумал, что золото, доплыл, но оказалось, что обычный завиток пластмассы.
Отец стал выбираться на бортик. Начал лихо, опустившись на дно, затем, выпрыгнув, оперся ладонями о край, как мужчины в рекламе туалетной воды. Но выход силой не получился, отец застрял брюхом на краю и вылез на кафель, неуклюже дрыгая ногами и натужно пыхтя, завалился на бок, подобрал под себя колени и поднялся на ноги. Я по лесенке, не стал его удручать. Стали вытираться.
– Какая ложа, я что-то не понял? – снова спросил отец.
Попался. Или делает вид, что попался. Пойди пойми.
– Ложа Гуттенберга – это такая организация, – сказал я. – Они считают, что электронная книга от лукавого, и поставили своей задачей всячески с ней бороться. Это задача-минимум.
– А задача-максимум? – осведомился отец.
– Задача-максимум мне неизвестна, но думаю, что это мировое господство.
– Я так и знал.
– Они считают, что мир создан для того, чтобы были написаны книги.
– Ага, – хмыкнул отец. – Чрезвычайно свежо. Это ты сам придумал?
– Почему придумал, так и есть. То есть они хотят, Ложа Гуттенберга.
Отец попробовал достать мизинцем воду из уха.
– Неоригинально, – сказал отец. – Очень неоригинально – пытаться зеркалить родителя.
– Я не зеркалю.
– Ты зеркалишь. Я придумал Свободных Кормителей, а ты придумываешь Ложу Гуттенберга. Это похвально, но поверь – шутка, повторенная дважды, – уже не шутка.
– Да это и так не шутка.
Отец зевнул раздраженно.
– Ладно, пусть…
Он потянул себя за ухо. Вода. Надо зажать нос и дунуть, иногда помогает. Когда мне вода в ухо попадает, я всегда чувствую себя ватерпасом. Это неприятно.
– Ты возьми там у меня в шортах деньги, повеселись…
Что-то.
Сантехнический человек остановил работу, стоял с резиновым молотком в руке и прислушивался. Я тоже прислушался и понял – тихо вдруг. Город замолк, звуки перегрелись и поднялись выше, над крышами зависла тишина. Все задержали дыхание и прислушались к чему-то, сантехнический негр почесал щеку и посмотрел на нас, печально, словно поддержки искал, а я ему рукой махнул – да, слышу.
– Уши заложило, – сказал отец. – Давление играет…
– Тихо стало. Тут никогда, похоже, тихо не бывает…
– Но тихо…
Тихо.
Сантехнический человек вдруг уронил молоток и куда-то ушел, надоела ему эта стенка.
Через дорогу от отеля был дом, обычный такой здешний дом, пять этажей, облезлый, балкончатый, так вот, на третьем этаже на балконе стояла женщина и смотрела в небо.
– Что-то происходит, – сказал я. – Ты же слышишь…
– Ерунда все это, – отец стал прыгать на одной ноге, выбивая из уха воду. – Ничего не происходит. Не будь как мать, не усложняй.
– Я не усложняю.
– Вот и не усложняй. Хотя… В шестнадцать лет и я, помню, усложнял. Искал чего-то…
– Да я не ищу ничего, – успокоил я.
– Вот и не ищи. Потому что кто ищет – тот всегда найдет. А как найдешь – не обрадуешься. Пойдем, воды, что ли, выпьем?
Отец направился к бару. Я за ним.
Сели на высокие стулья. Отец вдруг завял, сказал, что утро его безрадостно и надо это срочно исправить. Он подозвал бармена и велел подать кайпиринью.
– Кайпиринья, – сказал отец. – Бытует мнение, что Хемингуэй предпочитал мохито – но это не так, он пил кайпиринью. Мне еще в прошлый раз один старик рассказывал, он его еще помнил, самого…
Бармен бросил на стол круглую картонку, на нее поставил квадратный стакан, подвинул отцу.
– Грас, – поблагодарил отец.
Он достал из-под стакана картонку и стал рассматривать изображенного на ней американского желтоклювого орла. Я понял, что сейчас случится лекция, что надо спасаться, пока еще есть шанс, слишком плотное утро выдалось, на оставшийся день мозга может не хватить.
Не успел.
– Меня всегда это поражало, – сказал отец, перекатывая между пальцами картонку. – Почему американцы выбрали себе в символы белоголового орлана? Это все равно что назначить символом фонда «Материнство и детство» кукушку. Белоголовый орлан, в сущности, птица-гопник…
Сантехнический человек вернулся, курочил душевую стену. С восьмого этажа кто-то смотрел в бассейн. Отец оставил картонку и теперь грел в ладонях кайпиринью и рассказывал про безобразные повадки орлана, его разнузданность в личной жизни, неряшливость в быту и полную негодящесть в геральдическом разрезе вопроса. Орлан, что в нем, что? Это вам не золотой Рюриков сокол, застывший в стремительном и роковом пике, это полупадальщик отряда ястребиных, которые, как известно, никакого отношения к благородным соколиным не имеют, водятся во всякой канаве от Туркестана до Мадагаскара и не брезгуют лягушками и ящерицами.
Десять минут терпения.
Лед растаял.
К бассейну все-таки лучше спускаться чуть раньше, когда тут никого нет.
Отец спросил, помню ли я Рюриково городище? Я помнил городище, стену, уходящую в Волхов, сахарные церкви, танк на пьедестале, вспомнил, что у меня назначена встреча с Анной и надо срочно бежать.
– Да не надо, – сказал отец. – Напротив, всегда стоит немного опаздывать. Опоздание – прекрасный раздражитель…
