И мне немного невесело.
– И что он тут делает? – спросил я. – Твой отец? Читает?
Наверное, это от того, что графиня. Графине к лицу невнятная грусть, графиня всегда о грядущем печалится, что ей наши дни. Оно и правильно, изменить что-то можно лишь завтра.
– Читает. Тут очень хорошо читать. Я сама тут читаю. Вон там.
Анна указала на скамейку.
– Это построено еще в восемьсот пятом году, – сказала Анна. – Давно. Здесь был раньше женский монастырь, потом много чего, потом приют, потом русская школа.
– А сейчас?
– Не знаю точно. Но сюда всех пускают посмотреть, кому надо.
– Кому-то надо?
Вот так оно и всегда, люди как люди, но парочка психов, которым мало сегодня, всегда отыщется.
– Да. Тут много детей училось, теперь приходят посмотреть, вспоминают, как было. Читают. Мама говорит, что это лучшая школа в мире была.
– А почему сейчас здесь никто не учится?
Анна пожала плечами.
– Особый период, – объяснила она. – Когда начался Особый период, все разъехались, учеников стало мало, а здание большое. Школу переместили. Теперь мы в другом месте учимся, там неплохо… но не то. Школа Гагарина была лучшей.
– Почему Гагарина? – спросил я.
– Он был тут, – ответила Анна.
Я снова оглядел двор. Монастырь, школа, Гагарин, ничего.
– Да, он был здесь, – повторила Анна. – Тут после революции приют располагался, а потом школу открыли. Гагарин сюда приезжал, разговаривал с детьми, рассказывал про космос. Бабушка Лусия его помнит, он чихал и смеялся. Он простудился тогда. Правда, она тогда совсем маленькая была, но помнит. Он вон там стоял, вон под той сейбой.
Анна указала рукой. Я посмотрел. Гагарин стоял под этой сейбой, думаю, она подросла с тех пор. В таких местах я всегда думаю примерно одинаково. Что вот построили этот монастырь на камнях, вокруг помойка, шалаши из глины и палок, крокодилы в лагунах, малярия, денге, понос. Никто и не знал, но место знало. Что когда-нибудь точно. И готовилось, ждало, мыло дворовые плиты, смотрело на дорогу. Двести лет в ожидании прошли, и вот Гагарин стоит под сейбой. Дождь начался, и он закрыл голову почетным дипломом и побежал на галерею, а пионеры за ним. И все смеялись и были счастливы, пережидая дождь. Вот все эти двести лет жары и ветра для обычной такой вещи – чтобы он смог укрыться от дождя.
– У нас фотография есть, – сказала Анна. – Только там он со спины. Но это он.
Гагарин ушел – и теперь с этим местом ничего хорошего больше не случится, я видел это, оно выполнило свое назначение, пережило свой сияющий день, школа, и та отсюда съехала. И теперь здесь бывают лишь те ненормальные, кто любит читать. И немного тех, кто любит рисовать.
Тут, под этой сейбой, стоял Гагарин. Прошлое постепенно смешивалось с будущим.
– Отец хотел стать космонавтом, – сказала Анна.
– Мой, кажется, тоже.
Это я наверняка не знал, но тогда все хотели стать космонавтами.
– Наши отцы могли бы вполне встретиться в космосе, – сказал я.
– Да. Мой хотел стать космонавтом, но у него оказалось не очень хорошее… сердце. Полетел Арнальдо Мендес.
– И мой не полетел, вместо него… Сто человек слетало.
– А ты? Ты не хотел быть космонавтом?
Я не хотел быть космонавтом, я видел космический аппарат «Восток». Он не походил на звездолет, я, пожалуй, дождусь звездолетов.
– А где он сейчас работает? – спросил я. – Твой отец?
– Он госслужащий, – ответила Анна.
Мир придуман для звездолетов, в мире так много крыш.
– В Тепловодоканале? – спросил я.
Анна не поняла.
– Твой отец – мастер воды?
Мир придуман для звездолетов, в нем так много открытых дворов.
– Мой отец – мастер воды, – ответила Анна. – Пойдем на скамейку.
Пошли и сели на скамейку. Со скамейки так хорошо смотреть на старт звездолетов.
– У отца много работы, – сказала Анна. – Он занят сейчас.
– Сезон дождей скоро, – сказал я. – Все, кто имеет дело с водой, заняты.
Ага.
Передо мной серел бетонный под двора, дожди намыли на нем желтые зигзаги пыльцы и собрали плотины засохших листьев, по краям проросла острая трава. На клумбах одичали давно высаженные цветы, мы сидели, и больше никого вокруг, видимо, сегодня не день для чтения.
– У вас дожди идут? – спросила она.
– У нас все время дожди. Ну, не все время, но часто.
– У вас много дерутся? – спросила Анна. – В школе?
Видимо, инцидент с клетчатым на нее произвел впечатление. Приятно.
– Да так, – легко ответил я. – Дерутся. В школе, а иногда и во дворе.
– А у нас раньше не дрались. Отец рассказывал, что в их школе никогда не дрались, он за все годы не помнит ни одной драки.
– Почему это?
– Не знаю.
– А сейчас? – спросил я.
– Сейчас дерутся.
Она смотрела перед собой, на деревья.
– Стали драться. Когда я была в первом классе, еще не дрались, а сейчас дерутся.
– Я не дерусь, – сказал я.
Мне отчего-то стыдно стало за этого клетчатого. Взрослый дядька, а я его так подцепил. Но он сам виноват, первый начал.
– Это случайно получилось, – сказал я.
Не случайно, вполне себе с удовольствием. Я бы повторил. И еще повторил. Потому что не люблю, когда так делают. Вот ты шагаешь вдоль детсадовцев, идущих в зоопарк, они тебе улыбаются, а потом ты раз – и щелобан первому пацану. А просто так, от широты души. За такие поступки надо бить в лоб.
– Правда, случайно. Я думал, он сейчас кастет выхватит, он пальцами на левой шевелил подготовительно, вот я и испугался.
– Понятно.
– А ты как живешь? – спросила Анна.
– Нормально.
– И чем занимаешься?
– А, как все. В школу, в спортшколу, потом спать. Уроки еще. Зимой ждем лета, летом ездим куда-нибудь.
– На самолете?
– По-разному. Обычно в июне на море ездим, мать в Грецию любит, отец в Испанию. А в июле внутренний туризм. В Переславль-Залесский, в Великий Устюг.
– На поезде?
– На машине обычно, у нас не везде поезда ходят.
– А машина какая у вас? – спросила Анна.
– У отца паркетник японский, у матери «мини». А у дедушки «виллис» старый, он на нем за грибами ездит.
– Понятно. А у вас дом за городом есть?
