— Наглость… неповиновение… разжаловать… отдать под суд! — доносились до меня его яростные выкрики.
Я же замер по стойке «смирно» и ждал, когда мне будет позволено заговорить.
«Самый лучший вид обороны — это наступление», — подумалось мне.
Во время своей гневной речи Гиммлер прохаживался по кабинету. Наконец он остановился напротив меня, и тогда, набрав в легкие воздух, я коротко доложил ему о произошедшем в Ниппервизе.
— Офицер действовал по моему приказу, отойдя на позиции на плацдарме, — заявил я и обрушился на штаб корпуса, высказав все, что у меня накопилось за прошедшие дни. — Из штаба корпуса дивизия «Шведт» получала только массу бессмысленных приказов и ни одного килограмма столь необходимого обеспечения.
Этими словами я закончил свои упреки в адрес офицеров штаба корпуса, удивившись тому, что Гиммлер позволил мне высказаться.
— Но вы заставили меня ждать вас целых четыре часа, — немного помолчав, снова начал рейхсфюрер.
Тогда мне пришлось объяснить ему, что задержка вызвана тяжелыми боями, во время которых я не мог покинуть свой пост.
Внезапно гнев рейхсфюрера куда-то улетучился, его настроение кардинально переменилось, и он попросил подробно доложить о положении дел на плацдарме. Гиммлер слушал меня очень внимательно, следя за моим докладом по карте. Когда же я заявил, что для проведения контратак мне не хватает танков, он обещал выделить нам дивизион самоходных артиллерийских установок. В результате мне удалось добиться гораздо большего, чем можно было ожидать. Однако об этом я решил благоразумно промолчать.
Рейхсфюрер пригласил меня даже на ужин, а когда мы вышли из его кабинета, то дружески положил мне руку на плечо. Надо было видеть растерянные лица офицеров его штаба, которые ожидали появления как минимум «разжалованного Скорцени»!
Во время ужина разговор зашел о плохой работе отдельных служб и о предательстве в собственных рядах. О последнем мне тоже было что доложить. Дело заключалось в том, что во время прослушивания радиопереговоров экипажей танков противника мои связисты отчетливо слышали немецкую речь. Таким образом, слухи о сражавшейся на стороне русских армии Зейдлица в какой-то степени подтверждались. По крайней мере, можно было говорить о наличии в войсках противника отдельных немцев.
К слову говоря, позднее мои солдаты после отбитой ночной танковой атаки неприятеля услышали из одного танка команды на отход, произносившиеся на немецком языке. Попавшие же в плен к русским, а затем бежавшие двое военнослужащих из состава 600-го парашютно-десантного батальона рассказали, что их допрашивало несколько немецких офицеров.
Ужин подошел к концу, Гиммлер встал, чтобы попрощаться, и тогда я быстро произнес:
— Рейхсфюрер, мы говорили с вами о разных проблемах. Вы же знаете гораздо больше, чем я. Скажите, в таких условиях мы выиграем войну?
Его ответ я запомнил дословно.
— Поверьте мне, Скорцени, войну в конце концов мы все же выиграем.
Поскольку никаких дальнейших слов в обоснование такого оптимизма не последовало, мне ничего другого не оставалось, как, испросив разрешения, удалиться.
Скорее всего, выводы, которые часто делались в главной ставке, опирались в большинстве своем на домыслы и различные предсказания. Вера Гиммлера основывалась также на убеждении, что и русские когда-нибудь исчерпают свои резервы. Правда, точных сроков этого он не называл. Исходя из такого ошибочного расчета рейхсфюрер преждевременно начал и наступление в Померании в феврале 1945 года. Фланговый удар, призванный смять противника, натолкнулся на свежие и сильные резервы русских, которых, по мнению Гиммлера, у неприятеля быть уже не могло.
В главную ставку Гиммлера в феврале меня вызвали еще раз. Тогда мне было приказано явиться в двадцать два часа на совещание, в котором приняли участие министр Шпеер и командир 200-й бомбардировочной эскадры люфтваффе полковник Баумбах. Мне они уже были знакомы — министр Шпеер всегда относился с большим пониманием к моим пожеланиям, и мне он казался весьма порядочным человеком, а с Баумбахом мы тесно сотрудничали достаточно давно.
В тот день обсуждался вопрос по активизации ведения воздушной войны против России, поскольку министр Шпеер заверял, что сможет обеспечить люфтваффе необходимым количеством боевых самолетов. Ведь широкомасштабные подготовительные работы для этого проводились уже в течение нескольких месяцев — были изготовлены модели требуемых машин и проведены точные расчеты по выпуску необходимых специальных бомб. Однако насколько далеко наша промышленность продвинулась в этом вопросе, оценить я не мог.
Сроком возможного начала таких действий называлась первая неделя апреля, и Гиммлер вновь показался мне излишне самоуверенным. А вот министр Шпеер производил впечатление очень уставшего человека, чьи силы были на пределе. Когда же я попытался узнать о производстве секретного оружия, то получил весьма туманные ответы.
— Вскоре все решится, — заметил министр на прощание.
Однако о планах применения авиации против России в последующем я больше ничего не слышал.
С помощью дивизиона самоходных артиллерийских установок с территории плацдарма нам удалось провести немало очень успешных вылазок. В частности, во время одной из таких атак мы натолкнулись на изготовившийся к наступлению огнеметный батальон и полностью его уничтожили, а его командира, русского капитана, взяли в плен. Во время его допроса, в котором я принял участие, стало понятно, как сильно изменилась неприятельская пропаганда в отношении прославления национальных особенностей русского народа. И надо признать, что в этом вопросе противник добился значительных успехов. Перед нами стоял не столько убежденный марксист, который по идее должен был мыслить в духе интернационализма, сколько русский шовинист. Манера поведения этого офицера во время допроса, как ни странно, мне понравилась.
В другой раз мы взяли штурмом находившийся за пределами границ плацдарма населенный пункт Ханзеберг и захватили в качестве трофеев большое число минометов, противотанковых пушек и пулеметов. Их оказалось так много, что в штабе корпуса нам даже не поверили. Однако позднее его офицеры смогли своими собственными глазами убедиться в Шведте в достоверности этих сведений.
Третью атаку мы предприняли на перекресток дорог возле Кенигсберга. Наши солдаты между собой называли его «костомолкой». Бой со становившимся все более ожесточенным противником продлился почти два дня. Ночью несколько самоходок и рота истребительной части СС «Северо-Запад» в пылу боя продвинулись слишком далеко и оказались на одном из холмов в окружении, из которого им удалось пробиться только на следующий день.
К сожалению, через десять дней дивизион самоходных артиллерийских установок от нас отозвали. Но, несмотря на это, мы старались проводить активные наступательные действия и всегда добивались успеха.
Когда русские танки все же прорывались через наш передний край, то иногда одному или двум из них удавалось продвинуться до густых зарослей кустарника в центре плацдарма. Их изолированные от своих сил экипажи продолжали вести бой и маскировались так мастерски, что на обнаружение их укрытия часто уходил не один день. Но и после этого они продолжали упорно сопротивляться. То же можно сказать и о русских снайперах, которые ночью просачивались в наш тыл через оборонительные линии и на протяжении многих дней доставляли нам немало неприятностей. Стоило только неосторожно высунуться из окопа, как тут же звучал меткий выстрел. Хорошо еще, что у нас был взвод снайперов, которые им успешно противодействовали. Мне до сих пор непонятно, почему у нас в сухопутных силах уделяли столь мало внимания боевому использованию снайперов, область применения которых предлагала поистине безграничное количество вариантов.
