На следующий день нас отправили в Висбаден. На этот раз наш эскорт был не столь внушительным, как накануне, — мы ехали всего на двух джипах. Однако обещание, данное полковником Шином, по-видимому, офицера сопровождения не касалось, и, несмотря на наши протесты, на нас вновь надели наручники. Во время той поездки мне довелось познакомиться с манерой быстрой езды американских водителей. Это было впечатляюще! Наш шофер оказался лучшим гонщиком, чем тот, который управлял машиной с Радлом и П. Вскоре мы ее потеряли из виду, и она так и не догнала нашу, хотя мы сделали довольно длительную остановку, во время которой я даже подогрел в консервной банке кофе на горячем моторе.
В Висбаден мы прибыли вечером и свернули на улицу Бодельшвингштрассе. После того как на меня вдоволь насмотрелись охранники и другие тюремщики, я был препровожден к новому месту своего «проживания», в котором мне предстояло провести несколько недель. Мое жилище представляло собой убогий деревянный домик, воздвигнутый возле жилого здания. Всего в ряд было расположено пять таких лачуг. Мне вновь пришлось раздеться и проделать несколько вольных упражнений, однако на этот раз форму, которую уже основательно обыскали, мне не вернули. Взамен ее я получил жесткую и не совсем по размеру арестантскую робу. Затем дверь за мной захлопнулась.
В помещении возле стен стояли две походные кровати, отделенные друг от друга откидным столиком. Я сел на одну из коек и задумался: «Что принесут с собой следующие дни?»
Тут дверь снова распахнулась, и вошел сержант, который раньше был учителем немецкого языка в средней школе, и ознакомил меня со строгими правилами поведения. В частности, при стуке в дверь я должен был вскочить, встать лицом к стене и крикнуть: «О’кей!» При неточном соблюдении этого требования меня лишили бы еды.
Затем сержант ушел, и я снова остался в одиночестве. В домике было жарко и царил полумрак, поскольку окна по вполне понятным причинам не открывались. Кровать была жесткой и неудобной, а о подушке я мог только мечтать. Но человек быстро ко всему привыкает, и мне все-таки удалось уснуть.
Ночью дверь снова распахнулась, и мне подселили другого арестованного. Он тяжело опустился на вторую кровать, но в темноте разобрать, кто это был, мне не удалось. Однако я не стал удовлетворять свое любопытство, поскольку очень хотел спать.
При пробуждении моему удивлению не было предела — напротив меня лежал шеф Главного управления имперской безопасности обергруппенфюрер СС доктор Кальтенбруннер. Не думаю, что нам хотели сделать приятное, поскольку мы были земляками. Скорее всего, нашими тюремщиками двигали совсем другие причины, о которых догадаться было не так уж и трудно. В камеру наверняка вмонтировали спрятанные микрофоны в надежде подслушать что-нибудь интересное. Мне хватило одного взгляда из окна, чтобы удостовериться в правильности своей догадки — по земле тянулся целый пучок проводов.
Когда мой сосед проснулся, то и его удивлению не было предела. На другом конце провода наверняка хорошо расслышали возгласы приветствия, которыми мы обменялись, а также слова возмущения по поводу того, как с нами обходились в последние дни. Мы не говорили о делах, составлявших государственную тайну, но своим шарканьем ногами по деревянному полу доставили массу «удовольствия» нашим соглядатаям, создавая в микрофонах сильные и неприятные помехи!
Вместе с Кальтенбруннером мы провели около пяти дней, и он рассказал, что его в весьма лояльной форме допрашивал тогда профессор истории одного британского университета. Однако я не разделял оптимизма своего земляка, который внушила ему такая манера общения. В любом случае в своих разговорах мы не касались тем, связанных с недавним прошлым. Этого в избытке хватало каждому из нас на допросах.
Мы предпочитали говорить о наших прекрасных студенческих годах и о своих общих австрийских знакомых. Кроме того, с помощью словаря нам было интересно читать газетные статьи на английском языке. При этом, к нашему изумлению, выяснилось, что многие американские слова в выданном нам оксфордском словаре не значились.
За время моего пребывания в деревянном домике меня допрашивали три человека. Первого, в звании лейтенанта, я почти не помню. Второму нравилось, когда его величали капитаном. По секрету он поделился со мной, что вынужден носить гимнастерку без знаков отличия только для маскировки. Однако позднее выяснилось, что на самом деле этот человек являлся гражданским служащим и когда-то проживал в Берлине, имея германское подданство. Мне он представился как мистер Бове, и в целом мы с ним поладили. Третьим дознавателем был англичанин в чине полковника, назвавшийся Фишером, но на самом деле фамилия у него была схожа с названием всемирно известного банкирского дома — «Р…». Сама его принадлежность к британской секретной службе обязывала его быть на уровне. Он являлся самым хорошо образованным из всех моих дознавателей.
Вскоре мистер Бове решил облегчить себе жизнь и стал ежедневно давать мне своеобразное «домашнее задание». Я должен был письменно излагать на бумаге все, что знаю по той или иной теме допроса, и на следующий день ему эти листы передавать. Если мне удавалось, по его оценке, написать достаточно много и достоверно, то получал в виде поощрения сигареты, газеты, а иногда и для прочтения книгу некогда запрещенного в Третьем рейхе писателя. В зависимости от этого мои запасы сигарет и литературы то увеличивались, то сокращались. Однако в целом объемы поощрения меня вполне устраивали, а это свидетельствовало о том, что дознаватель был мною доволен. Когда в 1948 году в Нюрнберге мы с ним снова встретились, то я не мог сказать, что он был мне неприятен.
С полковником же Р., он же Фишер, допросы проходили в более изощренной форме. Однако, по сути, ему не удавалось извлечь из меня больше сведений, чем мистеру Бовсу. Особенно злило полковника то, что мое подразделение, отвечавшее за вопросы снабжения, сосредоточило в одной из горных штолен под Зальцбургом существенные запасы взрывчатых веществ, вооружения и боеприпасов, а потом завалило вход. А ведь мы делали это совершенно открыто, и население во всей округе об этом знало. В конце войны мне казалось, что взрывчатым веществам лучше покоиться там, чем быть растасканными по сараям и погребам. Тем не менее этот факт полковник Р. вменял мне чуть ли не как военное преступление средней тяжести.
— Я не думал, что наличие у немецких солдат во время войны взрывчатых веществ является военным преступлением, — возражал я.
В ответ полковник злился еще больше, и поэтому надо признать, что «высоколобым интеллектуалам» из английских спецслужб следовало бы лучше овладевать манерами достойного поведения.
Гнев полковника Р. излился на меня в полной мере тогда, когда он съездил в Зальцбург и привез из открытой тем временем штольни различные образцы вооружения, в том числе ручную гранату с ниполитом
[299] со взрывателем ударного типа. Полковник решил предъявить ее мне в качестве улики, а я, хорошо разбиравшийся в подобных вещах, начал перебрасывать гранату из одной руки в другую.
