Сам Шелленберг очень испугался данному обстоятельству, видимо полагая, что я захочу отомстить ему за его прошлые довольно резкие высказывания в мой адрес. Такого же мнения, скорее всего, придерживались и другие господа, сидевшие в нюрнбергской тюрьме. Все они, как оказалось, плохо разбирались в людях.
Шелленберг мог быть спокойным — я на самом деле не знал ни одного факта, который мог бы заинтересовать Нюрнбергский трибунал с точки зрения осуждения военных преступлений в отношении союзников. Правда, мне пришлось отклонить просьбу Шелленберга сказать о том, что он, пусть косвенно, якобы участвовал в покушении на Гитлера 20 июля 1944 года. И хотя это могло послужить смягчающим обстоятельством, я хотел придерживаться чистой правды, описывая столь серьезные исторические события.
В те дни у меня состоялись две весьма познавательные и запоминающиеся беседы с главным американским обвинителем профессором доктором Робертом Кемпнером. Разговор шел главным образом опять-таки о Гитлере, но у него просматривался интерес и к моей скромной персоне. Ему я мог поведать только о том сильном впечатлении, какое произвел на меня фюрер в 1943 году, не забыв рассказать и о последней с ним встрече, когда он показался мне сломленным, можно даже сказать, раздавленным грузом проблем, больным и согбенным стариком.
Профессору Кемпнеру я раскрыл также причину, заставлявшую меня, как и многих других солдат, сражаться до конца.
— Для порядочных людей в определенных условиях имеется только один путь. Тот же, кто при тех же обстоятельствах старается усидеть одновременно на двух стульях, возможно является человеком, умеющим красиво жить, но не тем, кого стоит уважать, — заявил я.
Мне показалось, что профессор Кемпнер понял мою точку зрения, о чем свидетельствовали его слова, сказанные на прощание и являвшиеся лучшим комплиментом, услышанным мною из уст бывшего противника.
— Полковник Скорцени! По большому счету вы правы! — сказал он.
После последнего пребывания в Нюрнберге мы с Радлом опять же вместе добровольно отправились в немецкий лагерь для интернированных лиц возле Дармштадта, чтобы пройти жернова денацификации. Наша совесть была чиста, поскольку мы никогда не действовали во вред Германии или Гессена
[314], и бояться нам было нечего, так как союзники, которые когда-то являлись нашим противником, через мое оправдание получили письменное свидетельство о том, что мы, как честные немцы, просто выполняли свой долг.
Не касались нас и вынесенные Нюрнбергским трибуналом обвинительные приговоры в отношении организаций. Ведь за нашими плечами уже были почти три года интернирования. Однако здесь нет смысла описывать превратности лагерной жизни, которые испытали на себе миллионы немецких солдат. Возможно, по сравнению с лагерем для интернированных лиц возле Дармштадта условия содержания в других лагерях были где-то лучше, а где-то хуже. Главное заключалось в том, что гражданский персонал и охрана в этом лагере относились ко мне по большей части весьма прилично, ведь служба здесь являлась для них источником заработка на кусок хлеба, и они вынуждены были добросовестно исполнять свои обязанности, чтобы не оказаться без работы.
Вскоре для прохождения комиссии по денацификации нам назначили председательствующего. Это был офицер запаса, который нас хорошо понимал и намеревался провести необходимую процедуру быстро и корректно, ведь мы оставались последними из моего отряда, не представшими перед комиссией. А поскольку все мои бывшие подчиненные уже вышли из лагерей, то я посчитал, что настало время и для нас с Радлом смотреть на колючую проволоку с внешней стороны ограждения.
Чтобы не сидеть без дела, мы добровольно записались на работы по расчистке Дармштадта и быстро нашли общий язык с жителями и строительными рабочими, с которыми нам приходилось общаться. Однако дармштадтцы не понимали причин столь затянувшегося времени нашего интернирования и старались маленькими знаками внимания выразить нам сочувствие — то останавливали машину, чтобы подобрать нас, то угощали сигаретами, которые приносили мне студенты технического университета, несмотря на то что на черном рынке они стали очень дорогими, то передавали кусок пирога с чашечкой кофе. Последним нас снабжали в обеденный перерыв сердобольные женщины из соседних домов.
Надежды на быстрое рассмотрение нашего вопроса не оправдались. Первый назначенный срок на апрель 1948 года был перенесен, поскольку одному высокому чиновнику из особого комитета пришло в голову, что операцию по освобождению Муссолини следует рассматривать как политическое дело. К такой идее не пришел в лагере в Дахау даже самый ненавидящий нас дознаватель из числа иностранцев. Второй срок тоже перенесли по указанию сверху, так как за полчаса до начала слушаний якобы открылись новые важные обстоятельства. В результате у меня стало закрадываться сомнение в правильности своего решения подвергнуть себя подобной процедуре. Однако, когда был назначен новый главный обвинитель, я решил попробовать еще раз и во время длительной беседы с ним где-то в июне 1948 года сделал соответствующее предложение. Оно сводилось к тому, чтобы рассмотреть все в законном порядке до начала слушаний, как это было принято в нормальном судебном производстве, поскольку против меня было выдвинуто целых два персональных обвинения.
Я был убежден, что смогу опровергнуть все пункты обвинения уже в ходе предварительного расследования и поставить тем самым комиссию по денацификации в неловкое положение. Вместе с тем я настаивал на привлечении лжесвидетеля к ответственности, если преднамеренный оговор будет установлен.
В моем присутствии в криминальную полицию города Гейдельберга была отправлена телеграмма с просьбой проверить показания некоего солдата, который под присягой засвидетельствовал, что я приговорил его к смертной казни за отказ от участия в своей операции. Через несколько недель оттуда пришел ответ, что дело за отсутствием состава преступления закрыто. Тогда я потребовал наказать лжесвидетеля, но от меня отделались общими фразами, заявив, что у комиссии по денацификации есть дела поважнее. Пришлось главному обвинителю прямо сказать, что мое терпение вот-вот лопнет и в один прекрасный день я просто исчезну из лагеря.
Полностью отказался от предыдущих показаний и второй свидетель обвинения, гауптман Г. Со слезами на глазах он признался, что оболгать меня и Радла ему пришлось под давлением. Однако и он не был привлечен за лжесвидетельство.
Тем временем разбирательство в отношении меня отложили уже в седьмой раз, и нервы мои были на пределе. Однако я решил попробовать еще раз и в ходе продолжительных бесед подвести основу под решение вопроса. Однако стоило мне заикнуться о том, что мои действия диктовались военной необходимостью, как обвинитель прервал меня и заявил:
— Я в этом не разбираюсь и знать ничего не хочу! Меня это не интересует!
Тогда мое терпение лопнуло. Я так прямо и сказал, предупредив, что в этом случае скоро покину пределы лагеря. Об этом намерении при возвращении от обвинителя было сказано и каждому встретившемуся на моем пути лагерному сотруднику. Это было 25 июля 1948 года.
