Меня очень интересовало, насколько близко к истине были мои расследования и верно ли мы шли по следу. К моему удовлетворению, из рассказов Муссолини следовало, что наши предположения всегда оказывались правильными. Совпадали даже даты, когда дуче был вынужден сменить место своего пребывания и которые я докладывал начальству.
Новым, но не совсем неожиданным для меня явилось действительное намерение правительства Бадольо выдать дуче союзникам, поскольку это на самом деле являлось одним из условий заключения перемирия. В данном случае Муссолини намеревался покончить с собой, чтобы не оказаться в руках союзников. Расстаться с жизнью ему должен был помочь молоденький лейтенант карабинеров, которого я видел в горном отеле.
В те дни мне довелось познакомиться еще с двумя членами семьи Муссолини — его зятем и дочерью. Граф Чиано и его супруга еще в августе тайно выехали в Германию и проживали в одном из поместий недалеко от Мюнхена. Эдда Чиано приехала еще в понедельник после обеда, чтобы добиться для своего мужа приема у Муссолини. Графиня выглядела очень озабоченной, и чувствовалось, что ее что-то гнетет. Правда, возникал вопрос, за кого она больше переживала — за мужа или за своего отца?
Первоначально дуче и донна Ракеле категорически отклонили просьбу дочери принять их зятя, поддержавшего оппозицию в ее борьбе против Муссолини. Но затем дуче все же согласился коротко выслушать Чиано, тогда как донна Ракеле оставалась непреклонной, не желая видеть графа.
— Ненавижу! Я его собственными руками задушить готова! — со свойственным южанам темпераментом заявляла она.
Дуче сам рассказал о подобной вспышке своей жены, но, как обычно, не стал прислушиваться к чьему-либо мнению при принятии решения.
При коротком визите Чиано по просьбе Муссолини присутствовал и я. Вначале граф, одетый в элегантный темный костюм, высказал поздравления по случаю освобождения дуче, а потом, как мне показалось, попытался объяснить свое поведение на Большом фашистском совете. Однако встреча проходила столь холодно, что мне, как очевидцу, было не по себе. Весь их разговор занял всего несколько минут, и я проводил графа до двери, где мы с ним и распрощались.
Затем Муссолини попросил меня вновь занять место в гостиной у камина и сказал, что в ближайшее время собирается устроить процесс над зачинщиками путча 25 июля 1943 года. В свете только что закончившегося визита графа я не очень дипломатично заметил:
— Тогда перед судом должен будет предстать и граф Чиано. Я правильно понимаю?
— Да, правильно, — очень серьезно подтвердил дуче. — Мне известно, что мой зять должен подпасть под трибунал в числе первых, и насчет приговора я не питаю никаких иллюзий!
Теперь мне стала понятна вся та трагичность положения, в котором оказался Муссолини как глава итальянского государства, вынужденный отдавать под суд члена собственной семьи, подозреваемого в совершении государственной измены. Внешне дуче казался довольно твердым в своем решении без промедления выступить против мужа своей любимой дочери. Однако что он испытывал при этом внутри, не дано было знать даже самым близким людям. При той известной приверженности итальянцев к фамильным ценностям, какую Муссолини не раз выказывал, я мог только догадываться, как тяжело далась ему потом подпись под смертным приговором графу Чиано.
За столом обычно велись довольно оживленные беседы, в которых принимали участие все присутствовавшие. Младшие дети, тогда в возрасте двенадцати и четырнадцати лет, часто бывали такими возбужденными, что отцу приходилось их останавливать. Дуче предпочитал очень простые блюда — яичницу и овощи, которые сервировали наряду с другими кушаньями. На десерт он ел любые фрукты, которые можно было достать. В отличие от остальных членов семьи донна Ракеле вела себя за столом довольно тихо и в разговорах участие принимала очень редко.
Рано утром 15 сентября 1943 года мы вылетели в Восточную Пруссию в главную ставку фюрера в сопровождении посланника Дернберга и доктора Кальтенбруннера, который в качестве шефа германской полиции безопасности проживал вместе с нами во дворце в Мюнхене. Для меня это было большим облегчением, поскольку в глубине души я все еще чувствовал себя ответственным за нашего высокого гостя. А что с нами могло произойти, не знал никто.
На аэродроме главной ставки фюрера нас встретило яркое солнце. Как только Ю-52 остановился на взлетно-посадочной полосе и мы вышли из самолета, дуче встретил сам фюрер. Оба диктатора долго стояли, пожимая друг другу руки, а затем Адольф Гитлер поприветствовал и мою скромную персону, заявив, что после обеда ожидает меня с подробным докладом о проведенной операции.
Адольф Гитлер уделил мне для доклада целых два часа. Слова благодарности, которые он вновь высказал, исходили от чистого сердца.
— Я никогда не забуду о той услуге, которую вы оказали! — сказал он, и эти слова навсегда врезались в мою память.
Затем мне пришлось подробно проинформировать его обо всех деталях проведенной операции, а также обо всех связанных с ней событиях, произошедших в последние месяцы. Его интересовали даже самые мелкие подробности. Доклад о пропаже без вести трети планеров, поднявшихся со мною в воздух, дался для меня особенно тяжело, ведь я так ничего и не узнал об их судьбе. В ответ Адольф Гитлер заявил, что немедленно даст указания о поисках планеров, и пригласил мою скромную персону принять в тот же день участие в полуночном чаепитии, что, как было известно, являлось у Гитлера знаком редкого и высочайшего отличия.
На часах пробило уже час ночи, когда меня ввели в комнату, предназначавшуюся для чаепития. Адольф Гитлер проводил эту церемонию в своем рабочем кабинете за большим круглым столом перед камином. При этом его слова о полуночном чаепитии следовало воспринимать буквально. Чай он пил из стакана с серебряным подстаканником. Кроме чая гости могли заказать себе и кофе.
На чаепитии присутствовали обе его секретарши — фрейлейн Йоханна Вольф и фрау Траудл Юнг, сидевшие справа и слева от Гитлера. Кроме меня на церемонию были приглашены также посланник Хевель
[154] и доктор Кальтенбруннер. Я с большим удивлением наблюдал, с какой вежливостью Адольф Гитлер обращался со своими секретаршами, что никак не напоминало отношения, обычно характеризующие поведение начальника и его подчиненных. При прощании он даже поцеловал им руки. Посланник Хевель оказался человеком очень общительным, и чувствовалось, что он объездил весь свет. В отличие от него доктор Кальтенбруннер предпочитал молчать и активно вмешался в разговор, который в тот вечер в основном вел сам Гитлер, только тогда, когда речь зашла о перспективах развития его родного города Линца.
Вообще в эти часы за чайным столом говорилось обо всем. Исключение, пожалуй, составляли только проблемы, касавшиеся войны. Эти наиболее актуальные вопросы почти не затрагивались. Больше всего фюрер любил порассуждать на наиболее близкую ему тему — о градостроительных планах, при обсуждении которых он заметно оживлялся и был поистине неутомим, выдвигая все новые и новые идеи. Например, он предложил придать Линцу облик университетского города, а при обсуждении планировавшейся к открытию художественной галереи выказал не только чисто теоретический интерес, но и внес детальные предложения о том, какие именно картины стоит в ней выставлять. У меня сложилось впечатление, что здесь он проявлял особо глубокую любовь к родине. Находилось время и для разговоров на исторические и философские темы.
