Особо следует рассказать об интересной беседе с полковником штаба генерала Винтера, с которым мы обсудили мою операцию с точки зрения международного права. Этот полковник также сослался на донесение из Аахена и заявил, что фюрер, скорее всего, решился на использование для маскировки формы противника исходя именно из данного сообщения.
— В любом случае мелкие группы представляют собой большую опасность, а переодетые солдаты рассматриваются противником в качестве шпионов, которых следует предавать суду военного трибунала, — отметил полковник.
Что касалось большинства моих частей, то, по мнению полковника, международное право запрещало лишь применение оружия при ношении формы неприятеля. Поэтому он посоветовал надевать моим людям под вражескую униформу немецкую, с тем чтобы в момент непосредственной атаки оставаться именно в ней. Я, естественно, решил прислушаться к советам этого специалиста.
Затем мне стало известно, что Верховное главнокомандование вермахта намерено разослать по всем вооруженным силам приказ о подготовке владеющих английским языком солдат и офицеров для использования в специальной операции. Лицами из числа этих добровольцев предполагалось пополнить мои части. Этот приказ потом явился классическим образцом недопустимой оплошности в отношении секретности предстоящих действий, допущенной высшими немецкими военными инстанциями.
Через несколько дней, уже во Фридентале, я по телексу получил копию этого приказа с расчетом рассылки и чуть было не рухнул со стула. Он был подписан одним из главных руководителей Верховного главнокомандования вермахта, а в верхнем углу красовался штемпель «Строго секретно». Наиболее его важные места звучали примерно так: «…всем частям вермахта доложить к… октября 1944 года обо всех сотрудниках, владеющих английским языком, которые добровольно готовы принять участие в специальной операции… и направить их в часть оберштурмбаннфюрера Скорцени во Фриденталь под Берлином». И такой приказ, судя по расчету рассылки, был разослан во все служебные инстанции вермахта как в тылу, так и на фронтах до дивизии включительно. Нетрудно было предположить, что во многих дивизиях приказ с грифом «Строго секретно» будет размножен и передан в полки и батальоны.
Со мной чуть не случился припадок бешенства, ведь было совершенно ясно, что о таком приказе вражеской разведке в любом случае станет известно. И я не ошибся. Уже после войны мне удалось узнать, что ровно через восемь дней текст этого приказа лежал на столе руководителей американских спецслужб. Однако я до сих пор не понимаю, почему они не извлекли никаких выводов и не приняли соответствующих контрмер.
По нашему мнению, такой приказ покончил со спецоперацией еще до момента ее начала. Я немедленно выразил свое мнение по этому поводу и передал письменный «горячий протест» в главную ставку фюрера, в котором «покорнейше» попросил отказаться от спецоперации. Однако между мной и теми инстанциями, в чьей компетенции находилось решение данного вопроса, прежде всего Йодлем и фюрером, возникло огромное препятствие под названием «предписанный порядок обращения в вышестоящие инстанции», обойти который было невозможно.
Этот «порядок» привел меня к обергруппенфюреру СС Фегелейну
[253]. С обратной почтой я получил от него ответ о том, что повод моего возмущения является надуманным и что возможности вражеской разведки мною явно завышены. Поэтому докладывать об этом фюреру нецелесообразно. Спецоперацию никто отменять не будет, и мне надлежит продолжать подготовку ее проведения. Правда, через несколько дней у меня появилась возможность коротко изложить свои соображения рейхсфюреру СС Гиммлеру, но и он меня не понял, заявив:
— Согласен. Произошла глупость, но операция тем не менее должна быть проведена.
Мы днем и ночью трудились над разработкой плана по сути новой для нас по применяемым методам операции. Однако меня на целых полдня отвлекли от этого важного дела, приказав явиться в «свежеиспеченную» ставку рейхсфюрера СС Гиммлера неподалеку от города Хоэнлихен. Это был небольшой барачный лагерь в березовом лесу, где после короткого ожидания у адъютанта меня пригласили в кабинет рейс-фюрера.
Войдя, я кроме Гиммлера увидел доктора Кальтенбруннера, Шелленберга и обергруппенфюрера СС Прютцмана
[254], которому меня представили. Кабинет был обставлен просто, но со вкусом — мебель из немецких мастерских, которую использовали во всех кабинетах германского вермахта, занавески с нехитрым рисунком, различные кованые предметы — вот и все убранство.
Попросив нас занять места за круглым столом, Гиммлер объявил предмет совещания — необходимо было повсеместно организовать народное движение «Вервольф»
[255], о существовании которого на протяжении последних недель трубила германская печатная и радиопропаганда. До того времени высокие полицейские и эсэсовские чины в своих гау работали по организации данного движения на свое усмотрение, о чем и сообщил Гиммлер. Затем он посмотрел на меня и заявил:
— Хотя движение «Вервольф» находится в области ваших задач, Скорцени, у вас и без того, как мне кажется, хватает забот.
С таким заявлением трудно было не согласиться. Еще весной 1944 года во Франции и Бельгии была создана так называемая сеть вторжения. Агентам, являвшимся представителями населения вышеназванных стран и согласившимся работать на Германию либо из идейных соображений, либо из-за денег, вменялась задача по организации актов саботажа и диверсий в тылу войск союзников, вторжение на континент которых тогда уже ожидалось. Однако говорить о наличии какого-либо хорошего опыта или успехах не приходилось.
Кроме того, передо мной была поставлена задача наладить связь с движениями Сопротивления, направленными против союзников, и оказывать им всяческую поддержку. Однако и данное направление в моей работе находилось лишь в зачаточном состоянии. Его также можно было поставить в один ряд с другими начинаниями под общей вывеской «Слишком поздно».
Поэтому я мог с чистой совестью ответить Гиммлеру:
— Совершенно верно, рейхсфюрер. У меня действительно дел по горло, поэтому я попросил бы более четко ограничить поле моей деятельности. Если мне будет позволено высказать свое предложение, то я хотел бы, чтобы работа моей службы ограничивалась деятельностью за пределами Германии.
