— Стойте! Никто не смеет уходить, пока не подпишет смертный приговор!
Буры остановились и с невинным выражением лица принялись разговаривать между собой.
— Ханс Кетце, подойдите сюда и подпишите, — велел Мюллер.
Злосчастный бур с плохо скрываемым чувством досады поспешил исполнить приказание, не переставая втихомолку бранить этого дьявола Фрэнка Мюллера.
Затем Мюллер подозвал второго, который тут же принялся извиняться, говоря, что на его образование смолоду не было обращено должного внимания, вследствие чего он совсем не умеет писать. Эта оговорка не принесла ему, однако, существенной пользы, ибо Фрэнк Мюллер сам написал на документе имя бура, заставив его лишь сделать собственноручную отметку. После этого больше уже не возникало никаких недоразумений, и вскоре вся оборотная сторона документа покрылась всевозможными подписями.
По уходе буров Фрэнк Мюллер остался один и, сидя на скамейке, о чем-то размышлял, держа в одной руке исписанный лист бумаги, другой же поглаживая бороду. Немного погодя он перестал ее гладить и в продолжение нескольких минут сидел молча и не двигаясь, точно каменное изваяние. К этому времени солнце, пройдя дневной путь, скрылось за горой. Наступили сумерки, а сгустившиеся вокруг Мюллера тени окутали его каким-то туманом. Он сделался похож на князя тьмы, ибо зло также имеет своих князей, отмечает их особой печатью и венчает своей особой диадемой. Улыбка торжества играла на его злобно-прекрасном челе, какой-то особенный блеск сверкал в его холодных очах и отливал в золотистой бороде. В эту минуту он был подобен своему великому наставнику — дьяволу.
Вдруг он очнулся.
— Она моя! — воскликнул он. — Она попала в тиски! Она не вырвется из них! Она не даст умереть старику! Эти дураки сослужили мне знатную службу. С ними так же легко справляться, как со струнами на скрипке, а я не плохой музыкант! Ну, а теперь мы подходим к финалу песни.
Глава XXX
Нам надо расстаться, Джон
Спасшиеся таким чудом путники некоторое время стояли в благоговейном молчании и взирали на посинелые и обезображенные тела пораженных молнией буров. Затем оба направились к растущему на недалеком расстоянии дереву, чтобы привязать к нему лошадей. Последнее, однако, стоило Джону немалых трудов, ибо подозрительные животные все время вздрагивали и храпели от страха, никак не решаясь перешагнуть через трупы. Между тем Джесс вынула из корзины несколько яиц, сваренных вкрутую, и удалилась, предупредив Джона, что намерена снять платье и разложить его для просушки на солнце, пока сама займется завтраком, причем и ему советовала последовать ее примеру. Спрятавшись за скалой, она принялась приводить в исполнение свое намерение, что оказалось далеко не легкой задачей, ибо платье прилипло к телу и стаскивалось с большим трудом. Отдельные части своей одежды она разостлала на плоских прибрежных камнях, достаточно нагревшихся от солнечных лучей. Подойдя к наполненному водой природному бассейну на берегу реки, она смыла с себя песок и ил, а затем, усевшись на камни в тени, падавшей от скалы, принялась за скромную трапезу, не переставая все время размышлять о своем горестном положении. На сердце у нее было очень тяжело, и она искренне сожалела, что не лежит теперь на дне реки, протекавшей перед ней. Она рассчитывала умереть и не умерла, и теперь, быть может, ей суждено прожить еще долгие годы, скрывая в глубине сердца свой позор и горе. Она чувствовала то же, что должен чувствовать человек, видевший себя во сне парящим на крыльях ангелов и вдруг проснувшийся от падения на пол. Порывы великодушия, неземная любовь, благороднейшие помыслы и стремления, проснувшиеся в ней под влиянием неминуемой гибели, отныне представляются не более чем вспышками самой обыденной и пошлой страсти. Но это еще не все. Она сама не только оказалась неверной по отношению к Бесси, но и жениха ее заставила нарушить данное слово. Она его соблазнила, и он пал, а теперь он так же гадок, как и она. Смерть могла бы служить ей оправданием, она ни за что не высказала бы своих чувств, если бы знала, что останется жива. Но смерть ее обманула, и теперь она ясно видит, до какой степени были неуместны чувства и мысли, волновавшие ее душу в то время, как меч висел над ее головой.
Их отношения зашли слишком далеко, их следует прекратить раз и навсегда, хоть это и разобьет его и ее сердце. Обстоятельства переменились, и воспоминание о тех минутах, когда среди бушующих волн, на алтаре смерти, они клялись вечной верности и любви друг другу, должно остаться не более чем воспоминанием. Оно возникло на их жизненном пути, как прекрасный, но вместе с тем тяжелый сон, и, как сновидение, должно исчезнуть.
А между тем это все же не сновидение, а горькая действительность, если только можно назвать действительностью самую ее жизнь — загадку, постичь которую было так же трудно, как разглядеть солнечный луч во время тумана. Нет, это не сновидение, это только исчезнувшая в прошедшем часть действительной жизни, это факт, который не может быть признан несуществующим, который невозможно в чем-либо изменить. И вот отныне под видом равнодушия и забвения она должна скрывать в себе чувство, которому никогда не суждено в ней умереть. Это было ей до горечи тяжело! И что только она должна чувствовать, расставаясь теперь с ним и зная наверное, что он вскоре женится на ее родной сестре — женщине, имеющей на него больше прав, нежели она! Каково ей думать о том, что нежная привязанность Бесси постепенно займет ее место в сердце Джона, что постоянная любовь сестры заставит понемногу забыть о ее более глубокой страсти, а вскоре и навеки изгонит из его памяти даже самое воспоминание о ней!
А между тем так должно быть. Она решила это бесповоротно. Ах, зачем она не умерла тогда с ощущением его поцелуя на устах? Зачем он не позволил ей умереть? При этом воспоминании несчастная девушка закинула голову, закрыла лицо руками и горько зарыдала, как, может быть, рыдала Ева в ту минуту, когда ее осыпал упреками Адам.
Но плачет ли голый человек или одетый, едва ли горю можно пособить слезами. Это сознавала и Джесс. А потому, отерев слезы волосами, ибо у нее ничего другого под рукой не было, она понемногу принялась надевать на себя полувысохшее платье — операция, способная самую терпеливую и спокойную женщину на свете привести в ярость. Конечно, в том состоянии духа, в котором она находилась тогда, одетая в простреленное и изодранное сырое платье, Джесс имела несколько странный вид. К счастью, у нее нашлась дорожная гребенка, при помощи которой она привела в порядок волосы, насколько то было возможно при отсутствии шпилек или по крайней мере ленточки, чтобы закрепить прическу.
Наконец, провозившись с надеванием сырых башмаков, она поднялась на ноги и вернулась на то место, где с час назад оставила своего спутника. Джон был в это время занят оседлыванием лошадей, для чего воспользовался сбруей, снятой с убитых животных.
— Ого, Джесс! Какая вы стали хорошенькая! Ну что, высушили свое платье? — спросил он.
— Да, — отвечала она.
Он посмотрел на нее.
— Что с вами, милая моя? Вы как будто плакали? Подойдите сюда поближе. Ну, полно. Хоть наши дела и плохи, но вовсе не настолько, чтобы о них горевать. Уже и то хорошо, что сами-то мы остались живы.
