Джервес снисходительно улыбнулся.
– Боюсь, я вас рассердил, принцесса, – сказал он. – Вижу, что вы религиозны – а я нисколько.
И снова она мелодично рассмеялась.
– Религиозна! Вовсе нет! У меня есть вера, как я вам сказала, но она уродлива – нисколько не сентиментальна и не терпима. Я заимствовала её из древнего Египта.
– Расскажите мне, в чём её суть, – сказал Джервес. – Ради вас я тоже готов принять её.
– Она для вас слишком сверхъестественная, – ответила она, не придавая значения ни влюблённому тону его голоса, ни выраженной нежности глаз.
– Неважно! Любовь заставит меня принять целую армию призраков, если нужно!
– Один из главных постулатов моей веры, – продолжала она, – это вечное бессмертие каждой души! Вы это приемлете?
– В данный момент, несомненно!
Её глаза сверкнули огромными бриллиантами, когда она продолжила:
– Египетский культ, который я исповедую, можно объяснить очень коротко. Душа зарождается в протоплазме без сознательной индивидуальности. Она проходит через разные формы, пока не достигает индивидуального сознания. Как только оно появляется, то уже никогда не покидает её, но продолжает жить, стремясь к совершенству, принимая на себя различные фазы существования соответственно тем страстям, которые в большей степени владели ею с самого начала. Вот и всё. Но, в соответствии с этой теорией, вы могли бы жить в этом мире уже давным-давно, как и я; мы даже могли встречаться; и по той или иной причине мы могли вновь перевоплотиться ныне. Последователь моей религии предложил бы эту причину в качестве объяснения вашего чувства, будто мы прежде уже встречались.
Пока она говорила, головокружение и ощущение смятения, которое он прежде уже испытывал, снова нахлынуло на него; он отложил холст, который держал, и в растерянности прижал руки ко лбу.
– Да, весьма любопытно и сомнительно. Я немало наслышан об учении о реинкарнации. Я в неё не верю – просто не могу поверить! Но если бы я поверил, если бы я смог вообразить, что встречался с вами в какие-то давно прошедшие времена, и вы были бы похожи на себя теперешнюю, то я просто обязан был бы в вас влюбиться! Видите ли, я не могу отрешиться от предмета любви, и ваша идея о реинкарнации даёт мне некоторую пищу к размышлению. Так что, прекрасная Зиска, если ваша душа когда-либо имела форму цветка, то я был его товарищем-расцветом; если она когда-либо кралась по лесу хищным зверем, то я был её партнёром; если она когда-то была человеком, тогда я должен был быть её любовником! Вам нравятся такие милые глупости? Я могу говорить их часами.
На этом он поднялся и в полуяростном-полунежном порыве упал перед ней на колени, схватив её руки.
– Я люблю вас, Зиска! Не могу сдерживать себя. Меня влечёт к вам какая-то сила, что сильнее моей воли, но вам не нужно меня бояться – пока нет! Как я сказал, я умею ждать. Я способен вынести смесь мучительности и удовольствия от этой внезапной страсти и не подавать виду, пока позволяет моё терпение, а потом – потом я добьюсь вас, даже если мне придётся за вас умереть!
Он резко выпрямился, прежде чем она успела вымолвить хоть одно слово в ответ, и, снова сжав свой холст, весело воскликнул:
– Теперь, когда оттенки утра и вечера перемешались между собой, изображение сияния этой злобной души любви приводит меня в дикий восторг! Вначале вороной чёрный цвет полуночи для волос, блеск ледяных, ярчайших звёзд – для глаз, румяный розовый раннего рассвета – для губ и щёк. Ах! Как же мне положить начало этого чуда?
– Это будет непросто, я боюсь, – медленно проговорила Зиска со слабой холодной улыбкой, – но, вероятно, ещё сложнее будет закончить!
Глава 8
Ужин d’hote
33 уже начался в «Джезире Палас» отеле, когда Джервес зашёл в обеденную и уселся рядом с леди Фалкворд и доктором Дином.
– Вы пропустили суп, – сказала её светлость, глядя вверх на него с милой улыбкой. – Все вы, художники, одинаковы: у вас нет чувства времени. И как ваши успехи с этой очаровательной таинственной персоной, принцессой Зиска?
Джервес, не отрывая взгляда, смотрел на скатерть. Он был очень бледен и выглядел так, будто прошёл через какое-то огромное душевное потрясение.
– Я не преуспел настолько, насколько ожидал, – медленно отвечал он. – Думаю, моя рука утратила свою ловкость. В любом случае, какова бы ни была причина, Искусство оказалось побеждённым Природой.
Он крошил хлеб на кусочки рядом со своей тарелкой, действуя с какой-то бессознательной яростью, и доктор Дин, нарочно достав пару очков из чехла, надел их и с любопытством разглядывал его.
– Вы хотите сказать, что вам не удалось написать портрета принцессы?
Джервес вскинул на него взгляд, исполненный полумрачного, полупрезрительного выражения.
– Этого я не сказал, – ответил он, – я смог нарисовать кое-что – кое-что, что вы назовёте картиной, если угодно, но в этом нет ничего общего с принцессой Зиска. Она красавица, а я ничего не могу извлечь из её красоты; могу только ухватить отражение лица, не принадлежащего ей.
– Как интересно! – воскликнула леди Фалкворд. – Это уже из разряда психологии, не правда ли, доктор? Это почти жутко! – И ей удалось изобразить небольшую дрожь в плечах, не перегнув палки. – Это станет чем-то новеньким для ваших исследований.
– Может быть, может быть, – сказал доктор, продолжая любезно разглядывать Джервеса через круглые очки, – но это уже не первый раз, когда я слышу о художниках, которые бессознательно воспроизводят другие лица, вместо лиц своих моделей. Я отчётливо припоминаю один похожий случай. Один джентльмен, известный широкой благотворительностью и вообще благодетельностью, заказал написать собственный портрет великому художнику для презентации в ратуше его родного городка, а художник никак не мог избежать схожести его образа со злодеем. Это было весьма тревожное дело; художник, быть может, больше всех остальных был встревожен этим, и он попытался любыми возможными способами придать истинно благородный вид лицу человека, который был известен и всеми почитался за благодетеля в своём городе. Но всё оказалось напрасным: законченный портрет принадлежал неизвестному негодяю. Народ, для кого он предназначался, заявил, что они не потерпят, чтобы подобный пасквиль на их благородного друга болтался в их ратуше. Художник был в отчаянии, и намечался огромный скандал, когда, глядь, и «благородный» персонаж сам вдруг оказался под арестом за жестокое убийство, совершённое двенадцать лет назад. Его признали виновным и повесили, а художник сохранил портрет, что так выразительно отразил истинную природу убийцы, просто ради интереса на будущее.
