Конечно, старая любовница лучше новых двух в том смысле, что с ней можно особо не церемониться. Да и лучшее — враг хорошего. Но, знаешь, мама, я чувствую, нет, я знаю наперед, что конец так же близок, как и неизбежен. Почему ж я цепляюсь-то так? Держи, мол, меня, соломинка, держи. А если попробовать самой? Оттолкнуться и к берегу. Другому, новому, надежному? А даже если и не к надежному — пускай. Главное, от Илюшеньки моего, кровопийцы ненасытного избавиться. Позвонить Ирке, пойти с ней напиться, уткнуться в ее многострадальную жилетку, поплакать, побуйствовать, помечтать…
Я всегда так стояла: спиной к окну, лицом к зеркалу. В фойе первого этажа зеркал было целых четыре штуки. Но только одно из них отражало улицу и тот кусок автомобильной парковки, где Илья Петрович Загонов обычно ставит свою машину. Мимо пробегающие думали, что стоит себе девочка, себя любимую в зеркале рассматривает. А не тут-то было. У девочки в этом строго отведенном месте был пост номер один. А еще есть пост номер два, и три, и четыре, и пять. И всюду она не просто так, а по делу. Расписание на втором этаже изучить надо? Надо! А объявления у деканата почитать? Само собой! А буфет, проголодавшись, посетить? Как откажешь? А в поточную аудиторию после четвертой пары словно невзначай заглянуть? Там же наш Илюшенька обычно на дополнительные вопросы отвечает, которые созрели у его непонятливых слушательниц во время его блестящей на первый взгляд лекции.
Вот и сейчас подрулил сокол ясный. Бежит, лужи перескакивает… А теперь по ступенечкам: прыг-скок, прыг-скок. Молодой! Закричу сейчас, задохнусь! Как сердце бьется. Когда это, наконец, кончится?
Мимо пробежал. Как будто не заметил. Как будто не знает, гад.
— Илья Петрович, можно вас на минуточку, — я отделилась от стены и бросилась вдогонку.
— Давай, только быстро, — набегу, налету…
— Я, собственно, по поводу сегодняшнего вечера.., — шепот, неуверенность, вздох, как всхлип.
— У нас что сегодня, четверг? — деловитость, уравновешенность, легкая улыбка.
— Да, Илья Петрович, только я не смогу…
— Смерть коммунаров, море кровищи? — лукавый взгляд, поднятые брови…
— Еще нет… Но мне надо успеть. Библиотека. Читальный зал. Трали-вали…, — дрожащие колени, мокрые ладони.
— Как вам угодно, — тесный лифт, его рука под моей юбкой.
— Нет, правда.., — непротивление злу, прерывистый вдох, как взрыд.
— А может, все-таки? — нырок под юбку, прилив крови к тому месту, где рука.
— Хорошо, я буду, — обильная влага, красные круги перед глазами.
— Вот и договорились, — улетающая спина, удаляющиеся шаги.
— Вот и …, — слезы, ненависть к себе.
А ты, мама, говоришь…
Нет, конечно, я справлюсь. Я сильная. Вернее слабая, но стремлюсь. Себя переделать — делать нечего. Еще пару-тройку месяцев и свободна, как ветер. Ведь даже в стихах я уже другая. Воительница, меченосица, гордая непосрамительница отечества. Илюшенька на днях почитал — ужаснулся:
— Что ты пишешь, Олька? Бред какой-то.
— Это ты про что? — я приподнялась на локте и заглянула через его плечо.
— Да вот здесь, в конце…, — Илюшенька принялся декламировать, — Скажи чертополох и смысл понятен — подальше отойди и плюнь через плечо. Их, сорняков, как и на солнце пятен, не извести. И что? Кого-нибудь остановила опасность вляпаться в любовь? Кому-нибудь мозгов хватило не подползать… и так далее. Это я, что ли, с твоей легкой руки, чертополох?
— С чего ты взял, Илюшенька?
— Ну как же! Ты же поэт, значит, ты облекаешь свою повседневную действительность в образы и нетрудно, знаешь, догадаться, «ху из ху».
— Да брось ты, — я обняла его за плечи и прижалась к спине, — не бери в голову. Ничего это не значит.
— Да как же не брать в голову? Смотри, что ты дальше пишешь: В меня твое попало семя, — ну с этим я согласен, но дальше, — и я сама его взращу. Болит душа, болит все время. Не понимаю. Не прощу. Что, Олененок мой, ты мне не простишь? Чем я перед тобой провинился? Может, мы немножечко беременны?
— А если бы и так, то что?
— Ну ничего, в общем, особенного, — Илюшенька ловко вывернулся из моих объятий и встал, — родим кого положено и вырастим. Ты же знаешь, я тебя люблю.
— Вот только трендеть не надо… Вырастит он, — я села на кровать и под аккомпанемент собственной распевной декламации стала натягивать колготки, — А что любовь? Ведь это мыльный шар, блестящий, радостный, но и неуловимый; не-су-ще-ству-ющей красавице любимой мы расточаем страсти жар!
— Не надо, Оля, мы не в аудитории, — Илья смотрел в окно и не мог или не хотел видеть, как я одеваюсь.
— Я просто отвечаю на твой вопрос, — я взяла с тумбочки сигареты, — эти шедевральные строчки из «Сирано» как будто специально для меня придуманы. Чтоб я не мучилась и могла легко облечь в красивую литературную форму свои более чем скромные поэтические притязания. Так что успокойся, дружок, чертополох — это не ты, а другой, не-су-ще-ству-ющий в природе красавец. Это его я воспеваю, не тебя…
— Значит, про желтые цветы, про пепел, про серого волка — это все лишь твои бредовые фантазии?
— Разумеется, фантазии, — я тщетно пыталась прикурить, — или ты меня ревнуешь?
— Я? Тебя? — Илюшенька улыбнулся снисходительно, но тут же удивленно поднял брови, — а что есть повод?
— Что ты, милый мой, я верна тебе как собака. Я же — не ты…
— Вот и попалась! — обрадовался Илюшенька. — Слушай, тебя цитирую! — он снова открыл тетрадь: — Что, в сущности, твои мне бабы? Их тьмы и тьмы… А я одна была тебе надеждой слабой… Не окунув в меня пера, ты мне не посвятил ни строчки, ни запятой, ни междометья «ах»… Что мне осталось? Желтые цветочки. И снег, как пепел на губах…
— Ну и что? Что здесь такого? Пустые глупые слова…
— Дорогая моя, это не просто слова, это твоя бестолковая и беспочвенная ревность.
— Ну, а причем здесь желтые цветочки, Илюшенька?
— Пора бы знать, радость моя, что желтые цветочки — вестники разлуки, цвета запоздалой утренней зари… Образность, Оленька, одна из отличительных особенностей поэзии. И вся твоя конспирация липовая яйца выеденного не стоит.
— Как же ты все-таки себя любишь, мой хороший! — усмехнулась я, — но клянусь тебе, чем хочешь, не о тебе я пишу. И даже не о себе. Моя лирическая героиня гораздо лучше меня. Честнее, смелее, тверже. Добрее, искренней, любвеобильней. Хотя… Последнее… Куда уж более? — я почувствовала, что краснею, и чтобы Илья этого не заметил, отвернулась от него и продолжила, как ни в чем не бывало: — а герой? Так он вообще отсутствует. Абстрактный идол и большой оригинал.
— Ты обманываешь себя, дорогая. Весь опыт мировой поэзии…, — вдохновенно занудил Илюшенька, — указывает на то, что у любого лирического героя было когда-то конкретное имя, фамилия и даже должность.
