Бедняга как будто не совсем ясно представлял себе, что именно произошло. По крайней мере он как будто чувствовал себя далеко не плохо среди душегубцев и, когда они хохотали, сам весело вторил им.
— Эх, ребята! — сказал он, оправляя обрывки своего стрелецкого кафтана, — взяли бы вы меня к себе, так никогда скуки не видали бы… Уж больно я парень-то весёлый.
— Ну, коли так, скоро на том свете развесёлое житьё пойдёт! — глумились над ним разбойники.
— На том, так на том, — согласился пленник, — мне всё равно…
— Будто? Иль жизнь опротивела?
— Не то, чтобы опротивела, а двум смертям не бывать, одной — не миновать. Поди, и сами это знаете…
— Как не знать? на этом и живём, — послышались отзывы, — кажинное утро просыпаемся, не зная, будем ли живы о полдень.
— И все теперь так живут, — возразил стрелец, — ишь, чем похвастаться нашли. Первеющие бояре и те с такими же думами просыпаются…
— Разве? Они-то с чего?
— Как с чего? Разве бояре-то не ваш брат Исаакий? Только и разницы между вами: вы на большой дороге народ православный грабите, а они на Москве златоверхой… И по вас, и по них два столба с перекладиной плачут: ждут не дождутся, когда пожалуют гости дорогие…
Громкий смех встретил слова пьяненького стрельца. Это ободрило его. Он потянулся к жбану с брагой, налил её в ковш чуть не до краёв, выпил единым духом, крякнул и утёрся лохмотьями рукава.
— Молодец! — одобрил один из разбойников.
— Пить-то? — подхватил его замечание стрелец, — и не говори! Кто хочет пить научиться, пусть в московские стрельцы идёт…
— Будто уж насчёт этого так у вас на Москве хорошо?
— Чего хорошо! Море разливное… Есть не проси, а пить, сколько хочешь, заливай душеньку огневым пойлом. С тех пор, как померла царица светлая Агафья Семёновна да преставился после неё её супруг, великий государь царь Фёдор Алексеевич…
— Тише, молчи! Атаман! — понеслось вокруг и всё разом смолкло.
К разбойничьему кругу около костра подходил высокий, красивый, далеко ещё не старый человек в богатом кафтане с саблей на боку и двумя пистолетами за поясом. На его лице был виден отпечаток тяжёлых страданий, но глядел он вокруг себя с холодным высокомерием. Подойдя, он в упор уставился на хмельного стрельца, и его глаза вдруг зловеще сверкнули.
— Этот чего ещё на сем свете болтается? — хрипло крикнул он, — чего ему на земле нужно? Или на том свете места мало?..
Он поднял руку, готовясь дать роковой для несчастного знак, но в это время вдруг раздался громкий, укоряющий голос:
— Князь Василий, а, князь Василий! Бога побойся!
III
ВНЕЗАПНАЯ ВСПЫШКА
розный атаман так и задрожал, услыхав этот голос.
— Кто, кто смеет? — вырвался у него крик и, обернувшись, он грозно, свирепо, дико взглянул в ту сторону, откуда раздались укоряющие слова.
Пощажённый разбойниками силач-приказчик каким-то образом освободился и от наглазной повязки, и от кляпа и теперь, сидя под деревом, с укором глядел на разбойника.
— Князь Василий, князь! — понёсся придавленный шёпот среди разбойников, — так вот кто у нас атаман-то!
— С того-то он и лют непомерно, — довольно громко высказался один из разбойников. — Княжеское отродье всегда видно: им бы только лютовать над нашим братом…
Разбойник не договорил: щёлкнул выстрел — и несчастный со стоном повалился на землю, поражённый пулею атамана. Весь разбойничий круг, вскочивший на ноги, так и замер, а грозный атаман, как был, с дымящимся ещё пистолетом в руке, очутился около пленника.
— Узнал? — наклонившись к нему, задал он вопрос, — узнал-таки?
— Ещё бы не узнать-то? — спокойно ответил тот, — мало разве на тебя нагляделся? Да ты об этом после… Теперь себя побереги… Вишь, твои-то как освирепели! Дай-ка мне ножик путы разрезать, может, я ещё пригожусь на что-либо…
Атаман оглянулся.
Случилось то, что нередко бывает среди людей, сцепленных между собою только общностью преступления.
Вид товарища, корчившегося на земле в предсмертных муках, осатанил этих озверевших и без того людей. Может быть, это новое злодеяние их атамана было последнею каплею, переполнившей запасы их долготерпения; может быть, они сообразили, что не для того сошлись они все сюда, на большую дорогу, не для того порвали всё, связывавшее их с честной, мирной жизнью, чтобы быть хуже, чем в рабском подчинении, и у кого?.. Пока они думали, что у такого же, как и они, обиженного и униженного, всё было ничего и даже слепо-рабское подчинение не казалось особенно тяжёлым. Но теперь, когда они внезапно узнали, что во главе их стоит ненавистное им "княжеское отродье", в них, собственно говоря, и на большую дорогу-то вышедших ради бессознательного протеста против неистовавшей и измывавшейся над угнетённым народом знати, закипела, разом проснувшись, ненависть; забыто было всё прошлое, они в эти мгновения жили только одною ненавистью и жаждали крови человека, которому за миг до того повиновались беспрекословно.
Теперь эти обезумевшие люди готовы были в клочки разорвать своего грозного атамана. Он сразу потерял над ними всю свою власть, всё своё влияние и из недавнего ещё владыки обратился в беспомощного, загнанного зверя.
Атаман понимал и сам своё положение. Оно, действительно, было критическим. Из огнестрельного оружия, которым только и можно было сдержать наступавшую толпу, у него оставался только пистолет. Правда, у него была сабля — засапожный нож он кинул своему пленнику, — но что всё это значило пред хорошо вооружённой толпой, у которой были и пищали, и пистолеты, и сабли, и тяжёлые топоры-секиры?
Наступавшая толпа галдела, ревела, бесновалась. Взлохмаченные волосы, дико сверкавшие глаза, рубахи с ещё не просохшею кровью, — всё это сливалось пред атаманом в одно хаотичное целое. Казалось, на него наступала не толпа его соучастников в разбоях и злодействах, а какое-то диковинное, многоголовое чудовище, освирепевшее, не знавшее пощады, жаждавшее его крови.
В таком положении атаман забыл о своём пленнике. Он видел пред собою только озверевшую толпу и понимал, что лишь хладнокровие и присутствие духа могут спасти его.
— Прочь, вы, пёсьи дети! — закричал он, поднимая оставшийся заряженным пистолет, — прочь вам говорят, волки бешеные! Первого убью, кто только шаг ступит…
Вид поднятого пистолета заставил толпу отступить назад шага на два.
— А, трусите, висельники окаянные? — закричал атаман. — Живо по местам все!..
Но на этот раз оклик не подействовал.
— Усь его, усь, собаку, — так и юлил пьяненький стрелец, натравливая разбойников на атамана. — Чего, братцы, стали?.. или вы, холопы несчастные, князя испугались?.. Вот он вам сейчас батожья горячего всыплет… Или давно, атаманы-молодцы, этого кушанья не пробовали?..
