— Ну, это будет видно после... На всё воля богов. А пока твоих молодцов я забираю к себе.
— Пусть будет так, мой Олоф. Я ручаюсь за них обоих, не посрамят они в бою имени славянского...
Но пока позволь мне побеседовать с ними. Ведь много времени прошло для нас в разлуке.
— Пойди, мой Святогор! — разрешил Бела, с любовью глядя на молодого варяга. — Пойди, но помни, что, кроме них, у тебя есть и невеста... Эфанда так редко видит тебя, что скучает не на шутку.
Старый конунг окинул приязненным взглядом троих молодцов.
— Братья, вы что-то скрываете от меня, — сказал Святогор, когда они вышли из палат Белы. — Расскажите мне всё, что случилось с вами за время нашей разлуки.
— Что говорить, Святогор! Расскажи нам о себе. Как ты здесь? Слышали мы, что дочь конунга Белы станет твоей женой. Правда ли это? — спросил Триар.
— Да, правда, братья! Боги как будто вознаграждают меня за прошлые несчастья... Здесь, среди этих скал, я действительно нашёл себе вторую родину... Здесь отдохнул я душой после всего пережитого там, на Ильмене...
Сигур и Триар слушали старшего брата с напряжённым вниманием. Мало-помалу Святогор разговорился. Подробно рассказал он им о своих несчастьях — оба юноши были тогда ещё мальчиками и о событиях, повлёкших за собой удаление их брата в Скандинавию, знали только из рассказов. Когда он рассказал им о злодействе Вадима, лица обоих братьев так и загорелись.
— Так вот почему он так жестоко преследовал нас! — воскликнул Сигур.
— Кто это он?
— Вадим!
— Только он был виновником наших несчастий! — подтвердил слова брата Триар.
— Да, только он... он один принудил нас покинуть родину и искать счастья в далёкой стороне.
— Но что же дядя? Что же Гостомысл? — воскликнул Святогор. — Разве не мог он вступиться за вас, защитить от козней врага?
— Стар и дряхл стал Гостомысл, — грустно улыбнулся Триар.
— Но я слышал от новых людей с Ильменя, что он по-прежнему посадничает в Новгороде.
— Да, посадничает, и новгородцы слушают каждое его слово... Они верят в его мудрость.
— Но сам-то он? Разве стал он слаб умом?
— Нет, но потерял всякую надежду на твоё возвращение, а смерть внука, сына Словена, ввергла его в отчаяние. Просто он сам не знает, что делать. Всем пятинам новгородским дал он полную волю, и этим пользуется враг наш Вадим...
— Что же он?
— Умер отец его Володислав, и Вадим стал править родом... Засел он, как волхв перынский, на Ильмене, подобрал людей себе и никому не даёт проходу — не из Ильменя к Новгороду, не из Новгорода в Ильмень...
— Разбойничать принялся!
— Да, так! И всё хотел нас извести. Оговорил нас перед Велемиром, жрецом, а тот по его слову потребовал нашей крови для Перуна!
— Так же, как и крови Любуши тогда, — кивнул Святогор.
— Гостомысл во всём теперь покорен Велемиру... Стали они дружить сразу после твоего ухода. И дошёл до нас слух, что он готов выдать нас жрецу... Не хотелось умирать на жертвеннике, мы и ушли сюда!
— Скоро за всё рассчитаемся! — мрачно покачал головой Святогор. — Близок час моей мести. Забыли они, что я жив ещё. Так вспомнят теперь! За всё, за всё мы счёты сведём, и за Любушу погибшую, и за вас, родимые братья...
21. Снова на Ильмене
ействительно, много, очень много перемен произошло в земле приильменских славян с той поры, как Святогор покинул родные ему берега Ильменя.
Только старое славянское озеро как будто нисколько не изменилось. По-прежнему сердито плещет оно в своих низких берегах, по-прежнему ходят по нему зеленоватые, поднимающие со дна песок и траву волны. Также заветная роща раскидывается вокруг Перынского холма, на котором высится истукан грозного Перуна.
Главная и самая поразительная перемена произошла в людях, в родах славянских. Было заметно, что не стало в них правды, и род готов был восстать на род, пылая ни чем необъяснимой злобой против своих же братьев.
Раздоры и междоусобицы шли из Володиславова рода.
Один за другим умирали мудрые, дряхлые телом, но умом крепкие старики этого богатого и славного рода. И чем меньше их становилось, тем больше забирал себе воли и власти старейшинский сын Вадим.
После вероломного убийства Любуши Вадим как будто переменился. Он притих. Но это было только с виду. Страсти по-прежнему бушевали в сердце Вадима, угнетённого постигшей его неудачей. Только в том, что положил он на месте Любушу, что она не досталась врагу, находил злобный юноша некоторое утешение. Никто не упрекнул его в этом поступке. Все в тот миг, когда напали варяги, были так растеряны, что кровавое дело Вадима прошло незамеченным. Когда же поднято было тело Любуши, только один старик Простен и горевал по ней. Никому другому до его беды не было дела.
Но с того самого мига Вадим поклялся, что он добьётся власти — хотя бы для того, чтобы иметь возможность управиться со всеми врагами, а если возможно, то добраться и до Святогора.
Знал он, что Святогор ушёл к норманнам. Но часто проходили мимо Новгорода норманнские купцы в далёкую Византию, и Вадим ожидал, что в одной из дружин окажется и Святогор.
Думал он, что не утерпит его враг и явится когда-нибудь на покинутую родину...
Только бы явился, а там уже Вадим сумеет справиться с ним. Не посмотрел бы он на норманнскую дружину...
Тогда и Гостомысл уже не смог бы спасти племянника.
Новгородский посадник тоже пережил многое за эти долгие годы. Сердцем страдал он о своём любимце Святогоре, но ещё более поразила его потеря любимого внука... Один остался старик на белом свете, не для кого было беречь ни богатств, накопленных за долгие годы, ни почётного места. Подумывал было он уйти с посадничества, но потом всё-таки решил остаться.
«Сделаю славянский народ счастливым!» — думал старик.
Отлично понимал Гостомысл, что для счастья народного нужна крепкая власть. Видел он, что вольность до добра не доведёт. Каждый из родов жил сам по себе, никакой над собой власти не зная. В случаях ссор и раздоров каждый род считал себя правым, а отсюда было недалеко и до кровавой вражды. Сожалел Гостомысл о воле-волюшке, но ради пользы многих людей следовало её поступиться...
Но так думал только он. Все другие — и в Новгороде, и в родах — придерживались противоположного мнения. Воля, полное безначалие нравились всем. Никто не знал над собой старшего, и если Гостомысл ещё держался на посадничестве бессменно, то потому только, что умел ладить с людьми. И степенному боярину угоди, и мужу не перечь, и с «концевым» или пятинным старостой ласков будь, и родовому старейшине покланяйся, а уже о жрецах и говорить нечего... Те, а особенно перынские со своим Велемиром, такую взяли волю, что новгородскому посаднику приходилось перед ними заискивать.
