Один из хунхузов схватил в каждую руку по револьверу и начал палить в стражника и казака. Пуля попала в винтовку, бывшую у Плотникова, раздробила ствольную накладку и погнула ствол. Молодчина-казак не растерялся: в одно мгновение вскочил он через окно в фанзу навстречу выстрелам; как раз мимо него хотел в это время проскользнуть хунхуз, но Плотников ударил его прикладом, и хунхуз замертво упал за окно, причём ложе у винтовки от удара переломилось в шейке. Остальные хунхузы наскочили на Плотникова, но им удалось только сбить с него фуражку, не ранив его.
Проворно обнажил Плотников шашку и принялся рубить хунхузов. Через несколько секунд около Плотникова лежали четыре трупа. Один хунхуз был убит сразу, а остальные трое — так тяжело ранены, что через пару минут испустили дух. Тем временем на выстрелы вбежали в фанзу остальные казаки и стражники, схватили и связали оставшихся в живых разбойников.
Одному всё же удалось в суматохе выскочить, он побежал, но пуля догнала его и успокоила навеки.
Своими неустрашимостью и находчивостью Плотников не дал разбежаться хунхузам и прибавил ещё один подвиг к подвигам лихой 1-й читинской сотни, которая считает в своих рядах уже нескольких георгиевских кавалеров.
Зинченко так и расцвёл, слушая похвалы своим недавним товарищам...
Так проходили день за днём. Наступила уже поздняя осень, когда, наконец, явился в Порт-Артур Николай Иванович Шатов, получивший долговременный отпуск.
Ещё бы! Для этих людей кончилась грозная буря, которая едва не смела всех их с лица земли...
Через несколько дней Кочеровы, Шатов и Зинченко с невестой были уже на пути во Владивосток, откуда, как им казалось, рукой подать до Благовещенска.
— Там отдохнём, а потом — честным цирком да за свадебку! — всё повторял Василий Иванович.
LX
МИРНЫЕ ЗАВОЕВАТЕЛИ
течение всей дороги Василий Иванович только руками разводил да головой качал:
— Где же тут война-то была?
— Да тут войны не было, — улыбалась Варвара Алексеевна. — Тут разве хунхузы изредка появлялись...
— Это и видно!
Было чему удивляться. Только что прошла военная гроза, однако военный гром ещё громыхал над страной. Под ружьём стояла вся Сибирь, а между тем, следов войны совершенно не было заметно в этом краю. Казалось, ничего особенного не произошло в эти месяцы — так всё было тихо и спокойно на линии Уссурийской дороги и затем от Хабаровска по Амуру. Всюду виделись возделываемые к будущим жатвам поля. Везде были видны совершенно мирные картины.
Только когда пароход со скоростью сонной черепахи потянулся по Амуру, как воспоминание недавних ужасов то и дело на его поверхности всплывали китайские трупы. Страшен был их вид. Они наводили ужас на всех, кто на пароходе был послабее нервами. Местами трупов скапливалось так много, что от них шло нестерпимое зловоние.
— Ходу мешает нечисть! — ворчали матросы, когда трупы попадали под лопасти пароходного колеса.
В этих случаях пароход ещё замедлял ход. Трупы отталкивали шестами и баграми и шли вверх до новой такой же встречи.
— Откуда они? — спрашивал Кочеров.
— Кто их знает! — равнодушно отвечал помощник капитана. — Благовещенские всплывают. А нет — так айгунские... Без числа их было. Из Сунгари тоже много попадает.
Он сплёвывал за борт и говорил:
— Беда от них...
— А что? — любопытствовал Василий Иванович.
— Да как же! Воду портят. Весь Амур от самого Айгуна сдох. Воду пить нельзя, рыба засыпает, не выносит, стало быть, смерда, что от китайцев идёт... Да, пропала рыба здесь...
— Ну а как по берегам? Спокойно?
— Угомонились длиннокосые. Хорошая им паука была...
Василий Иванович только крякнул да покосился на двоих китайских матросов, работавших со своими русскими товарищами и весело перекликавшихся с ними специальными матросскими окликами. Никакой вражды не было заметно ни в тоне китайцев, ни во взглядах. Долгим недоумённым взглядом проводил Василий Иванович буфетного слугу — тоже китайца, — ловко лавировавшего между пассажирами с подносом, уставленным всевозможными блюдами. Ему, свидетелю начала пекинской расправы, более чем странным казалось это непостижимое дружелюбие между победителями и побеждёнными. Он был уверен, что в Пекине ничего подобного происходить не могло.
— И всегда у вас так? — спросил он у помощника капитана.
— Как? — не понял тот вопроса.
— Да вот: «и мир, и любовь, и блаженство».
Капитанский помощник усмехнулся:
— И перерыва не было.
— А война-то?..
— Что же! Они сами говорят, что война — дело солдат, а они трудиться должны... Так шельмецы и говорят: воевать нет времени, когда «хлебушку мала-мала кусать надобно»... Тут, — и говоривший назвал пароход, — в самый разгар военных действий на Амуре двоих матросов-китайцев силой с борта гнали, боялись их; так те не ушли...
Опять-таки Василий Иванович, слыша всё это, только головой качал.
— Да и правду сказать, — продолжал собеседник, — им ли у нас не житьё! Масленица да и только! Посмотрите, Владивосток, Никольск, Хабаровск, Благовещенск — там длиннокосые, можно сказать, первые люди. Бабья там для услуги нет; всё дело, что в России бабы делают, китайцы исполняют. Народ на все руки! Да ещё какой народ-то! Честный, старательный, не пьющий. Няньке-китайцу смело детей доверить можно. Дом ему на руки оставь — цело всё будет... А жалованья за все гроши! Сами вы благовещенский... наверное, знаете... Верно?
— Верно, — согласился Кочеров.
Он, однако, никак не ожидал, что китайцы в городах русского Дальнего Востока и после войны со всеми её неизбежными ужасами играют прежнюю роль. Но старик Кочеров недаром много лет прожил на белом свете, недаром он с юности водил с китайцами торговые дела. Он знал этот народ до мозга костей и потому мог быть совершенно компетентным судьёй в вопросах, касающихся китайцев.
После разговора с помощником капитана он спустился в общую каюту, где собралась его семья.
Выздоравливавший Михаил Васильевич ласковым взором смотрел то на жену, то на сестру, то на мать, сидевших около него и старавшихся отвлечь его думы от мрачных воспоминаний.
Шатов теперь мирно и запросто беседовал с Зинченко, уже одетым в цивильное платье и только своей военной выправкой выдававшим в себе недавнего солдата.
Маленькая Уинг-Ти, свернувшись клубочком, сидела у ног Елены, положив голову на колени подруге. Лицо её отражало такой душевный покой, такое счастье, которым всякий, подметивший это выражение, искренно позавидовал бы.
Василий Иванович, остановившись в дверях каюты, медленным взором окинул всех этих близких ему и любимых людей и почувствовал себя в эти мгновения счастливым до бесконечности...
