— А что, ведь это добрый знак, — воскликнул Добрыня, — пожалуй, обойдётся и без драки.
Владимир ничего не ответил.
Он не спускал глаз с приближающихся судов. Теперь они были на таком расстоянии, что до слуха князя и Добрыни ясно доносились крики, галденье, как будто бы там говорили всё разом, причём никто из говорящих не слушал другого, а только старался его перекричать.
— Новгородцы, — радостно воскликнул Добрыня, — идут, голубчики, сами встречают своего князя. Ишь, как горланят, словно у себя на вече. Горлопаны этакие! — Старый витязь был радостно настроен. Обыкновенно спокойный и важный, он теперь забыл свою степенность и, сложив трубой руки у рта, кричал, что было силы: — Эй, вечевики! Где запропастились? Отчего князя своего у пределов Руси не встретили, вот он вас!
Ему с ладей ответили какие-то крики. Слов разобрать нельзя было, но в самих звуках не было ничего враждебного. Напротив, слышалась явная радость.
Однако Освальд держал по-прежнему в боевом порядке свои дружины. На норманна этот шум, эти крики действовали как указание к предстоящему бою, и он уже посылал к князю спросить, не кинуться ли дружинам на подходивших новгородцев, не дожидаясь, пока те нападут сами. Владимир строго запретил своему вождю начинать бой. Между тем случилось нечто совершенно неожиданное. Ладьи, шедшие, казалось, в полнейшем беспорядке, вдруг, словно им откуда-то был подан незаметно для пришельцев сигнал, ловко скользнули между драккарами, и, прежде чем Освальд мог сообразить, что произошло, каждый драккар уже оказался между двумя новгородскими ладьями, а судно с князем и Добрыней было окружено и отрезано от остальной флотилии.
Страшный гомон, шум, галденье сменили недавнюю ещё тишину. Прибывшие орали, что было сил. Куда ни взглядывал Владимир, всюду он видел перед собой бородатые раскрасневшиеся лица под шапками-колпаками: выражение их было радостное, никакой враждебности не было заметно. Выкрикивались приветствия, и в то же время кричавшие успевали перебраниваться между собой. Гомон был общий, и в первые мгновения совсем оглушил молодого князя.
— Здравствуй, князь наш пресветлый Владимир Святославович, — кричали с одной стороны.
— Не оставь ты нас, сирот, своей княжеской милостью, — вторили с другой стороны.
— Пожалуй к нам, в Господин Великий Новгород, владей нами по-прежнему!
— Горюшка-то сколько без тебя хлебнули мы, слёз горючих сколько пролили.
— Всех-то нас, сирот, без тебя изобидели.
— А пуще всех Рогвольдишка!
Владимир гордо и властно смотрел на весь этот люд, выражавший теперь криками свою к нему любовь. Добрыня, очутившись между своих, не стерпел. Всю его степенность как рукой сняло, и недавний ещё тонкий, проницательный дипломат не замедлил вступить в грубую, но добродушную перебранку, на которую ему отвечали такою же добродушной бранью.
Крики и перебранка не стихли даже тогда, когда на борт княжеского драккара перешло с новгородских ладей трое почтенных стариков в длинных, до пят кафтанах и высоких, с круглыми днищами шапках. Их сопровождало двое воинов в панцирных рубахах и медных шлемах, с мечами, оставшимися в ножнах.
Владимир сразу узнал гостей. Это были степенные новгородские бояре, бывшие в совете новгородского посадника.
Прибытие их доказывало полное миролюбие новгородцев, ибо они не могли быть посланы ни для чего иного, как для чествования.
— Здравствуй, свет ты наш ясный, солнце красное, князь Владимир Святославович, — проговорил один из них, склоняясь перед князем, — осчастливил ты нас, вернулся к нам. Прими же привет от Господина Великого Новгорода и помилуй, ежели кто провинился чем пред тобою.
— Здравствуй, солнышко наше красное, князь Владимир Святославович, — заговорил другой боярин, выступая вперёд и кланяясь, — поведай нам, неразумным, с добром или покором идёшь ты к нам? Коли с добром — милости просим. Приказало нам вече кланяться тебе низко и просить тебя в Новгород Великий, а коли худо мыслишь ты, так и не прогневайся. Не пустим мы тебя. Везде заставы поставлены, и будет между нами бой не на живот, а на смерть.
Третий старик молчал.
— Иду я к вам, люди новгородские, — раздался звучный голос князя, — зла против вас не имея. Хочу добрым к вам быть и, если примете меня управлять вами, хочу судить вас по старине, по милости и правде. Вины, какие были на вас, я прощаю вам. Так вечу скажите. А если не примете вы меня, князя своего, то будет между нами бой. Прикажу дружине моей разорить всю землю вашу и всякое именьишко возьму за себя, дабы и другим не повадно было идти против меня, князя своего.
Тогда заговорил третий старик.
— Здравствуй, князь Владимир Святославович, привет тебе и многие лета. Посланы мы к тебе с добром. Велело нам вече наше сказать тебе: коли идёшь княжить у нас по старине, так будь князем, владей нами, суди нас и милуй. А зла у веча на тебя нет. Коли и ты зла не имеешь, пожалуй скорей в Великий Новгород. Княжьей честью встретит тебя народ наш, и будет солнце на небе да ты, князь, в Великом Новгороде.
С этими словами он низко поклонился Владимиру.
3. СТАРЫЙ ДРУГ
ока шли эти переговоры, вокруг было сравнительно тихо; но как только кончил говорить последний боярин, сразу начались прежние гомон и галденье.
— Надёжа-князь, не оставь нашей бедности, — кричали одни, — пожалуй к нам.
— Соскучились мы по тебе, князь Владимир Святославович!
— Что посадники — князя Великому Новгороду надобно!
— Негоже ему хуже других быть! Пусть Киеву не уступит.
— Зовём тебя, иди к нам, княже, и владей!
Владимир с удовольствием слушал эти крики. Он знал новгородцев и понимал, что все эти восторги далеко не продолжительны и вызваны лишь впечатлением минуты. Но и то было хорошо, что новгородцы добровольно принимали его. Засиживаться же в Новгороде не думал и сам Владимир.
После двух лет, проведённых среди совсем чужих по крови и по духу людей, любо было смотреть сыну Святослава на этот народ, слушать родную речь. Он внимательно вглядывался в каждое лицо, и, наконец, взор его упал на воинов, стоявших позади новгородских послов. Ему показалось, что одного из них когда-то он видел. Всмотревшись попристальней, он даже вздрогнул от радости. Перед ним вдруг встала, как наяву, недавняя ещё его юность. Живо вспомнился ему друг его детских дней Забыта. Пылкое воображение нарисовало ему самоотверженного юношу, сына Прастена, любимого воеводы его отца, старца-христианина Андрея, несчастного печенежского князя Темира.
Вспомнился ему день, когда обвинённый Прастеном Андрей вступил по приказанию князя в единоборство со своим обвинителем и, несмотря на свою старческую дряхлость, уложил на землю богатыря-воеводу, стремившегося опозорить его, уничтожить из-за старой кровавой вражды; вспомнилось, как Андрей, которому Святослав выдал побеждённого врага, первый обратился к нему со словами братской любви и прощения. И Забыта вспомнился, израненный, окровавленный.
