Воган поспешил домой, где юный подручный конюха, предугадав его желание, уже оседлал коня.
– Вам придется лететь во весь опор, чтобы ее нагнать, – предупредил он.
Воган сел в седло и пустил коня галопом в сторону Рэдкота. Но через несколько минут скачки сменил аллюр на рысь. «Лететь? – подумал он, вспомнив слова мальчишки. – Я все равно ее не догоню». В самом начале их семейной жизни он несколько раз плавал с ней на лодке и имел возможность убедиться, что с веслами она управляется не хуже любого известного ему мужчины. Она была стройной – и, соответственно, легкой, – но притом очень сильной. Отец пристрастил ее к лодочным прогулкам еще до того, как она научилась ходить по земле; ее весла погружались в воду без брызг и так же чисто выныривали после гребка, подобно прыгающим рыбам. Там, где другие багровели и обливались потом, у нее лишь чуть прибавлялось румянца на щеках, и она буквально сияла от удовольствия, ощущая упругий контакт с водой. Некоторых женщин горе делает более мягкими, но в Хелене оно выжгло ту немногую мягкость, что начала формироваться после рождения дочери, и сделало ее еще более жесткой, чем прежде. И сейчас, получив это известие, она вся была сгустком жил и мускулов, устремленным к цели; к тому же она имела получасовую фору. «Лететь и нагнать ее?» Он не имел ни единого шанса. Хелена была недосягаема. И такой она была для него уже давно.
Именно надежда помогала ей всегда быть намного впереди Вогана. Сам он расстался с надеждой уже давно, и если бы Хелена поступила так же, то через какое-то время – он так думал – счастье могло вернуться в их семью. Но она вместо этого подпитывала огонек надежды, используя в качестве топлива любую подвернувшуюся мелочь, а когда топить было совсем нечем, она удерживала этот огонек от угасания лишь силой своей веры. Тщетно он пытался ее утешить и успокоить, тщетно рисовал картины другого будущего, другой жизни.
«Мы можем уехать за границу и какое-то время пожить в другой стране», – предлагал он. Эта тема впервые возникла вскоре после их свадьбы и периодически поднималась в последующие годы. «Почему бы нет?» – говорила она в ту пору, еще до исчезновения Амелии, как и раньше, еще до ее рождения. И недавно он предложил это снова. Они могли бы переехать в Новую Зеландию – на год или на два. А то и навсегда. Возвращаться было незачем. Новая Зеландия – это вполне подходящее место для работы и для жизни…
Но теперь Хелена встретила это предложение в штыки: «Как же Амелия отыщет нас там?»
Он заводил речь о других детях – они с самого начала хотели иметь нескольких детей. Но будущие дети были для его жены нематериальными, абстрактными. А ему они порой виделись во плоти – но лишь во снах или в первые секунды по пробуждении. Супружеская близость, прекратившаяся в ночь исчезновения их дочери, так и не возобновлялась впоследствии. До Хелены он много лет вел холостяцкую и более-менее воздержанную жизнь. Если другие холостяки покупали женские ласки за деньги или заводили интрижки, чтобы потом бросить возлюбленных, он ложился спать в одиночестве и при нужде обходился подручными средствами. Возобновлять такой образ жизни ему не хотелось. Если жена больше не могла дарить ему плотскую любовь, он предпочел обходиться без всяких утех вообще. Его пыл угасал. Он больше не ждал никаких наслаждений ни от ее тела, ни от своего собственного. Надежды покидали его одна за другой.
Она винила его. И он сам винил себя. Одна из обязанностей отца – оберегать детей от любой опасности, – и он с этой обязанностью не справился.
Воган вдруг осознал, что стоит на месте. Его конь опустил морду, вороша сухой зимний папоротник.
– Для тебя там ничего нет. Как и для меня.
Он ощутил тяжелейшую усталость. Возникла мысль: уж не болен ли он? Способен ли двигаться дальше? Вспомнились чьи-то слова, сказанные совсем недавно: «Долго так продолжаться не может». Ах да, та самая женщина в Оксфорде. Миссис Константайн. Как глупо все получилось с тем визитом. Но в данном случае она была права. Он не мог продолжать в том же духе.
И он продолжил путь.
В «Лебеде» он обнаружил необычно большое для этого времени дня и времени года скопление клиентов. И все они воззрились на Вогана с любопытством людей, ставших свидетелями необычайных событий и закономерно ожидающих еще чего-нибудь интересного. Он не уделил им никакого внимания и направился прямиком к барной стойке, где женщина, едва взглянув на него, сказала:
– Следуйте за мной.
Она провела его коротким коридором к старинной дубовой двери. Открыла ее и шагнула в сторону, пропуская его вперед.
Потрясений было слишком много сразу, и тогда он не смог отделить их одно от другого. Лишь позднее, задним числом, ему удалось разобраться со всеми нахлынувшими тогда впечатлениями, дать им названия и выстроить их по порядку. Первым было недоумение – оттого, что в комнате не оказалось его жены, хотя он был совершенно уверен, что застанет ее там. За этим последовало замешательство при виде очень знакомого, но давно забытого лица. Это была молодая женщина, скорее даже юная девушка, которой он когда-то сделал предложение и она ответила «да», смеясь: «Да, если мне разрешат взять с собой лодку». Она повернула к нему сияющее лицо и широко, счастливо улыбнулась, а ее глаза ярко светились любовью.
Воган замер как вкопанный. Хелена. Его жена – полная энергии, веселая и прекрасная, как в былые дни. До пропажи дочери.
Она рассмеялась:
– Ох, Энтони! Да что с тобой такое?
Она взглянула вниз и что-то приподняла с постели, говоря певуче-ласкательным голосом, который был знаком ему по другим, лучшим временам.
– Погляди, – сказала она, обращаясь к кому-то, но не к нему. – Погляди, кто пришел!
И тут случилось третье потрясение.
Она повернула ребенка лицом к Вогану:
– Папочка пришел!
Спящий просыпается
Пока происходили все эти события, человек с разбитым лицом и черными пятнами на кончиках пальцев продолжал спать в постоялой комнате трактира «Лебедь». Он лежал на спине, с пуховой подушкой под головой, и не шевелился, если не считать ритмичного поднятия и опускания грудной клетки.
Существует множество представлений о природе сна, но ни одно из них нельзя назвать абсолютно верным. Нам не дано знать наверняка, как происходит погружение в сон, потому что, погрузившись в него, мы одновременно теряем связь с реальной памятью. Зато всем нам знакомо чувство этого самого «погружения» – как бы плавного ухода в глубину, – которое непосредственно предшествует засыпанию.
Когда Генри Донту было десять лет, он увидел во сне ясеневое дерево и родник у его корней, связанный с подземной рекой, в которой обитали русалки и наяды, именуемые Девами Судьбы. Когда он размышлял о процессе погружения в сон, ему представлялось нечто вроде этого подземного потока. Дремоту он ощущал как долгий заплыв, медленное перемещение в необычайно плотной воде, когда он мог одним легким, приятным движением придать своему телу то или иное направление – просто так, ибо у заплыва не было конкретной цели. Иногда поверхность воды была совсем рядом, над самой его головой; и дневной мир, со всеми его тревогами и радостями, давал о себе знать с той стороны. В таких случаях он по пробуждении чувствовал усталость, словно не спал вообще. Впрочем, обычно он спал хорошо, пробуждаясь свежим и отдохнувшим, порой со счастливым ощущением, что повидал во сне своих друзей или получил весточку от своей любящей (ныне покойной) мамы. Против этого он ничего не имел. Другое дело, когда пробуждение прерывало какой-нибудь захватывающий, полный приключений сон, следы которого тут же смывались приливом повседневности.
