– Где же она могла пропадать целых – сколько? – два года?
– Рано или поздно она должна заговорить, и тогда все прояснится.
– Ох и не поздоровится тогда ее похитителям!
– Тут замешана ее няня, готов держать пари на всю свою получку. Помните ее?
– Та самая Руби, которая среди ночи вышла из дома?
– Это она так говорит. Мол, прогуливалась на берегу в полночь. Да кто ей поверит? Какая девица ни с того ни с сего пойдет гулять к реке в самый темный час самой долгой ночи в году?
– И как раз в эти дни здесь каждый год появляются речные цыгане. Она с ними стакнулась, не иначе. Руби и цыгане были заодно, попомните мои слова. Когда малышка заговорит, кое-кому придется несладко…
История с похищением, как и история найденной девочки, оставалась в подвешенном состоянии, но если бы удалось связать их между собой, это пошло бы на пользу обеим, придав им хоть какую-то завершенность.
Что касается второго вопроса, то он был предметом более продолжительных и, соответственно, более пьяных дискуссий.
Некоторым из этих людей мир казался настолько сложно утроенным, что они просто дивились ему, не считая нужным ломать голову над разгадками. Непознаваемость стала для них фундаментальным свойством бытия. Таким человеком был, в частности, гравийщик Хиггс. Его недельный заработок, в пятницу вечером казавшийся вполне достаточным для безбедного проживания, почему-то иссякал уже ко вторнику; в «Лебеде» на его счет вечно было записано больше пинт эля, чем он помнил употребленными внутрь; жена, которую он поколачивал разве что субботними вечерами – да и то через раз, – по совершенно непонятным причинам его бросила и теперь жила с кузеном местного торговца сыром; лицо, которое он видел отраженным в воде, когда сидел на берегу без крошки хлеба в желудке, без глотка эля, чтобы приглушить голод, и без теплой жены под боком, – это лицо принадлежало не ему, а его отцу. Жизнь представлялась ему непроходимыми дебрями, в которые не стоило углубляться даже на полшага, а нестыковки между причинами и следствиями он воспринимал скорее как должное, ничуть этому не удивляясь. И вот на фоне всяческих каждодневных загадок история умершей и воскресшей девочки неожиданно стала для него своеобразным утешением, доказывая абсолютную непостижимость всего сущего и бесполезность любых попыток хоть что-то понять в этом мире.
Отдельные личности, особо одаренные фантазией или не особо отягощенные совестью, в поисках удовлетворительного ответа на этот вопрос доходили до откровенных измышлений. Так, у одного из лодочников был брат, той ночью гулявший на стороне и оставшийся за бортом великих событий. Поначалу сильно огорченный таким упущением, он впоследствии попытался обратить это в свою пользу и придумал собственную версию, согласно которой, окажись он тогда в «Лебеде», рациональное объяснение было бы тут же найдено.
– Да она и не была мертва ни секундочки! Жаль, меня тогда с вами не было, а то я бы с ходу смекнул, что к чему. Весь фокус тут в глазах. Ежели вглядеться мертвяку в глаза, мигом поймешь, натурально он окочурился или нет. У живых особые, зрячие глаза, и я могу распознать это запросто.
При этих словах завсегдатаи встрепенулись и навострили уши. Появился шанс избавиться от тягостного чувства, знакомого многим сказителям, когда их истории грешат явными недомолвками, неправдоподобием, искажением реальности. И кое-кто поспешил ухватиться за эту возможность, выдвинув обновленную версию событий.
– Помнится, она чуть дышала, когда ее принесли в трактир, – сказал кое-кто в порядке эксперимента, но множество неодобрительных взглядов и скривившихся губ вынудили его заткнуться и больше не развивать эту тему.
В «Лебеде» существовали негласные правила, не позволявшие смешивать разные вещи: одно дело история, основанная на фактах, другое дело сочинительство – то есть чистой воды вранье. Они сами были на месте в ту ночь и сами все видели.
Хотя история рассказывалась и пересказывалась уже месяцами, интерес к ней не ослабевал. Напротив, она все больше волновала умы, оставаясь незавершенной, неразгаданной, то есть не такой, какой должна быть правильная история. В «Лебеде» говорили о Воганах, говорили об Армстронгах, говорили о смерти и говорили о жизни. Они обсуждали сильные и слабые стороны каждого из претендентов. Они рассматривали историю под разными углами, они выворачивали ее наизнанку и возвращали в первозданный вид, но в конечном счете всегда оказывались там же, откуда начали.
– Это как бульон из костей, – заметил однажды вечером мастер Безант. – Когда чувствуешь его аромат, у тебя текут слюнки, но там нет ни кусочка мяса, и, даже выпив семь чашек пустого бульона, ты встанешь из-за стола таким же голодным, каким за него садился.
Они могли бы все бросить. Могли бы забыть об этой истории, как о других ей подобных, которые возникают из ниоткуда и исчезают в никуда. Но в конце фраз и между словами, когда голоса стихали и разговоры сходили на нет, в задумчивой тишине, подкрепляющей любое сказание, продолжала присутствовать девочка. В этой комнате, в этом трактире они видели ее мертвой, а потом видели ее живой. Невероятно, непонятно, непостижимо, но деваться от этого было некуда: она уже стала частью их собственной истории.
Секундные дела
Двадцатью пятью милями ниже по течению, в офисе крупнейшей оксфордской речной верфи, мастер поставил чернильную закорючку в расписке, подтверждая оплату, и подвинул через прилавок связку блестящих бронзовых ключей. Генри Донт накрыл их ладонью…
Сразу по возвращении в Оксфорд после всех событий на реке и в Рэдкоте Донт развил бурную активность. Он сдал в аренду дом, в котором ранее жил с супругой, и переселился в мансарду над своей фотомастерской на Брод-стрит. Обстановка там была спартанская, но для холостяцкого существования большего и не требовалось: кровать, ночной горшок, стол, кувшин и тазик для умывания. Питался он в трактире за углом. А все свои сбережения и всю арендную плату за дом тратил на строительство яхты. Ибо у Донта имелся план.
В двухдневный период беспамятства, совпавший с зимним солнцестоянием, его сознание словно бы обновилось, и в результате, когда он, очнувшись, отлеживался в «Лебеде», его осенила блестящая идея. Она позволяла объединить в одном проекте его главные привязанности: любовь к фотографии и любовь к реке. Он задумал выпустить фотоальбом о путешествии по Темзе от самого истока до устья. Или хотя бы до Лондона. Собственно, задумка предполагала многотомное издание, и первый том должен был включать речные пейзажи от Трусбери-Мида до Оксфорда. Для этого прежде всего требовались две вещи: собственный транспорт и темная проявочная комната. По счастью, эти две вещи вполне можно было совместить. Еще толком не оправившись после катастрофы – его лицо пестрело зеленоватыми, черными и фиолетовыми пятнами, а от губы тянулся багровый шрам, – он явился на верфь и объяснил мастеру, какое судно ему нужно. Как это нередко случается, на стапеле как раз стояла почти готовая яхта, заказчик которой не смог внести окончательный платеж. Донту она вполне подходила по габаритам, так что оставались только отделка и переустройство каюты в соответствии с его специфическими требованиями. И без малого три месяца спустя настал долгожданный момент: Генри Донт (чье лицо уже обрело естественный цвет, а шрам стал бледно-розовым, с чуть заметными точками от снятых швов) сжимал в руке ключи от своей плавучей лаборатории.
