Пеструха что-то бормотала ему. Я встал и отошел от стола. И заговорил оттуда, чтобы он понял – я больше не сижу рядом, глядя на него.
– Эш, ты так ловко обращаешься с ножницами. Не поможешь мне избавиться от этого шва?
– Да уж, выглядит, как на криво сшитом платье, – откликнулся Эш. – Идите сюда. Сядьте у огня, тут посветлее.
Эш работал, и мы тихо переговаривались – чаще всего он предупреждал, что сейчас вытянет нить из кожи, или просил промокнуть выступившую кровь. Мы оба сделали вид, будто ничего не заметили, когда Шут осторожно ссадил ворону на стол и ушел в постель. К тому времени, когда мы закончили, он либо и правда спал, либо умело притворялся.
Дни все тянулись. Всякий раз, поймав себя на том, что меряю комнату шагами, я спускался на плац и тренировался. Однажды мне довелось сойтись с внуком Блейда – юноша с трудом скрыл свой восторг, отделав меня по первое число. В следующий раз я принял его предложение помериться силами в бою на палках, и он едва не сбил меня с ног. После этого Фоксглоу отвела меня в сторонку и насмешливо поинтересовалась, неужели мне нравится, когда меня бьют. Конечно нет, сказал я. Просто пытаюсь восстановить кое-какие навыки. Но, хромая в парильни, я признался себе, что солгал ей. Чувство вины заставляло меня искать боли, а кроме того, только боль могла вытеснить из головы тревогу за Би. Я понимал, что напрасно следую этому искушению, но оправдывал себя тем, что, освежив навыки, буду не столь беспомощен, когда наконец сойдусь с ее похитителями в бою.
Именно во время занятий на тренировочном плацу меня и застал крик: «Баламуты возвращаются!» Коснувшись кончиком деревянного меча земли, чтобы показать, что сдаюсь, я поспешил им навстречу. Они ехали неровным строем, словно потерпели поражение и злились. Они вели в поводу лошадей убитых товарищей, но не везли с собой их тела. Скорее всего, их похоронили на месте гибели. Интересно, что они подумали, увидев, что у одного из тел перерезаны сухожилия и глотка? Возможно, в том кровавом месиве никто ничего не заметил…
Не глядя на меня, они повели лошадей в конюшни. Фитц Виджилант уже спешился и стоял, ожидая, пока кто-нибудь примет у него поводья. Олух, постаревший, замерзший и усталый, мешком сидел на приземистой кобылке.
Я подошел и встал возле его стремени:
– Здравствуй, старый друг. Обопрись на мое плечо и слезай.
Он поднял на меня глаза. Давно я не видел его таким несчастным.
– Они плохие. Они насмехались надо мной всю дорогу. Стучали меня по спине, когда я пил чай, чтобы я все пролил на себя. А в гостинице подослали двух девиц, чтобы дразнили меня. Они подбивали меня потрогать их за грудь, а когда я трогал, били по рукам… – Его маленькие глазки наполнились слезами.
Он так хотел поделиться со мной своими горестями… Я подавил гнев и ласково сказал ему:
– Теперь ты снова дома, и никто больше не сделает тебе ничего плохого. Ты снова среди друзей. Слезай.
Мне не раз доводилось заботиться об Олухе, так что я отлично понимал, что произошло. У бедняги просто талант навлекать на себя неприятности: невзирая на годы, он так и не научился отличать гнусный розыгрыш от доброй шутки. Он верит насмешникам, пока не становится слишком поздно. Как кот тянется к тем, кого его присутствие больше всех раздражает. К тем, кто скорее прочих станет издеваться над ним.
Но когда-то он мог избегать хотя бы тумаков.
Я мягко спросил:
– А почему же ты не внушил им Силой: «Меня тут нет, меня тут нет…»
Он насупился:
– Они провели меня. «Ах, ты мне нравишься, будем друзьями!» Но они плохие. И те девушки, они говорили, им понравится, если я стану их трогать. Говорили, будет весело. А потом били меня.
Я содрогнулся при виде боли, застывшей в его глазах. Изо рта Олуха текла слюна. Он закашлялся, и кашель его был влажным. Плохо дело.
– Каждый из них заслуживает хорошей взбучки, так я думаю.
Я обернулся и увидел Персивиранса. Он вел в поводу трех лошадей – чалую, Капризулю и пестрого мерина из моих конюшен. Крапчатый, вот как его звали.
– Что ты здесь делаешь? – сурово спросил я, но тут пригляделся к мальчику внимательнее.
Под правым глазом темнел синяк, и на щеке тоже. Кто-то ударил его с левой. Я слишком хорошо знал, как получаются такие синяки.
– И кто тебя избил? – спросил я, не дав ему ответить на первый вопрос.
– Они и Пера тоже били, – сообщил Олух.
Лант посмотрел на меня пристыженно:
– Он пытался вмешаться в ту ночь в гостинице. Я ему говорил, что будет только хуже, – и вот пожалуйста.
Итак, я столкнулся с неразумием, неопытностью и глупостью. Впрочем, взглянув на несчастную физиономию Олуха, я мысленно заменил «глупость» на «наивность». Олух всегда будет большим ребенком. Я молча помог ему спешиться. Он снова закашлялся и долго не мог перестать.
– Лант отведет тебя в кухню и позаботится, чтобы тебе дали теплого и сладкого питья. А мы с Пером пока отведем лошадей в стойла. Лант, советую тебе как можно скорее явиться с докладом к королю Дьютифулу. Олух доложится вместе с тобой.
Лант встревожился:
– А разве не лорду Чейду мы должны докладывать?
– Он сейчас очень нездоров.
Олух все кашлял, но наконец смог перестать, хотя и дышал по-прежнему с присвистом.
– Проследи, чтобы Олуха хорошо накормили, и отведи его в парильню. Потом я выслушаю твой доклад вместе с королем.
– Баджерлок, я думаю, лучше…
– Принц Фитц Чивэл Видящий, – поправил я. Потом оглядел его с головы до ног. – И больше не повторяй этой ошибки.
– Принц Фитц Чивэл Видящий, – послушно сказал он. Открыл рот, чтобы что-то добавить, но промолчал.
Я отвернулся, держа поводья его лошади и лошадки Олуха.
– Нет, это как раз не было ошибкой, – сказал я, не оборачиваясь. – Я имел в виду твои попытки размышлять. Но не вздумай снова назвать меня этим именем. По крайней мере, здесь. Мы пока не готовы объявить во всеуслышание, что Фитц Чивэл Видящий и Том Баджерлок – один и тот же человек.
Пер тихонько крякнул. Я не взглянул на него.
– Веди лошадей, Персивиранс. У тебя будет достаточно времени, чтобы объяснить мне все, пока мы будем ухаживать за ними.
Баламуты направились к конюшням, которые я продолжал мысленно звать «новыми», поскольку они были построены уже после войн красных кораблей. Я не хотел сейчас видеть этих людей. Лучше полностью успокоиться перед разговором с ними, а не просто изображать хладнокровие. И я повел Пера вместе с лошадьми в старые конюшни, стоявшие позади, те, где когда-то распоряжался Баррич и где я вырос. Теперь ими пользовались не так часто, как в прежние времена, но я с радостью увидел, что там чисто и достаточно пустых стойл, чтобы разместить наших лошадей. Мальчишки-грумы вылупились на меня и так засуетились вокруг, что Перу почти ничего не пришлось делать. Другие младшие конюхи, похоже, сочли его за своего и, вероятно, решили, что синяки на его лице – моих рук дело, потому что стали обращаться со мной чрезмерно почтительно.
