– Я говорю о тех, кто подавал инструменты моим мучителям. О тех, кто выкалывал на моей спине татуировку едкими красками. О тех, кто медленно и последовательно кромсал мне лицо. О тех, кто срезал серебро Силы с моих пальцев. – Он прерывисто вздохнул. – О тех, кто выбрал беззаботную жизнь, воспитав в себе невосприимчивость к чужим страданиям.
Меня затрясло, но не так сильно, как Шута. Он весь дрожал. Я подошел к нему, заставил встать и взял за плечи – не только чтобы унять его дрожь, но и чтобы побороть собственную. Нам обоим пришлось вытерпеть пытки, а это роднит так, что другим не понять.
– Ты убил их, – напомнил он мне. – Тех, кто пытал тебя в подземельях по приказу Регала. Как только выпал случай, ты убил их.
– Да.
Язык плохо слушался меня. Я вспомнил мальчишку, последнего из своих конвоиров. Как он умирал от яда. Было ли мне жаль его? Да. Но если бы все повторилось, я поступил бы так же.
Я расправил плечи и повторил свою клятву:
– И когда мне представится случай, я убью тех, кто пытал тебя, Шут. И тех, кто направлял их.
– Двалия, – произнес он голосом, полным ненависти. – Она была там. Любовалась с галереи. Передразнивала мои крики.
– На галерее? – переспросил я, сбитый с толку.
Шут вдруг уперся ладонями мне в грудь и оттолкнул. Я не обиделся – мне была знакома эта внезапная невыносимость чужих прикосновений.
Он заговорил высоким, надломленным голосом, словно вот-вот рассмеется, но так и не улыбнулся:
– О да, у них там есть галерея. Зал для пыток там куда более изощренный, чем вы, баккские деревенщины, способны представить. Они могут взрезать грудь связанному ребенку, не проявившему особых талантов, чтобы показать бьющееся сердце и трепещущие легкие будущим целителям. Или заплечных дел мастерам. Посмотреть на пытку приходят многие, одни – чтобы записывать каждое слово, другие – просто чтобы скоротать время после обеда. Фитц, человек, способный направлять ход событий, способный вызвать голод или процветание целого города, со временем утрачивает восприимчивость к страданиям отдельных людей. Мы, Белые, для них всего лишь рабы, нас скрещивают или убивают, когда пожелают. Да, там есть галерея. И Двалия смотрела с нее, как я истекал кровью.
– Мне жаль, что я не могу убить ее, чтобы отомстить за тебя, Шут. И даже просто потому, что хочу.
– Мне тоже жаль. Но есть другие. Те, кто взрастил и воспитал ее. Те, кто вручил ей власть.
– Да. Расскажи мне о них.
Шут еще многое поведал мне в тот день, а я внимательно слушал. Чем больше он говорил, тем больше успокаивался. Он знал много такого, что могло пригодиться. Он рассказал о подземном источнике, питающем город водой, и о четырех башнях, где спят члены Совета. Он знал, что, когда в отлив обнажается насыпь, звучит рог, сообщая желающим на берегу, что те могут прийти на остров, а перед приливом звонит колокол, призывая гостей поторопиться назад, если они не хотят оказаться отрезанными от материка. Он знал об огороженном стеной саде и большом доме, где живут Белые дети и дети, в жилах которых течет кровь Белых. Они проводят там всю жизнь, не ведая о внешнем мире.
– Их растят, как скот в хлеву, убеждая, что хлев – это и есть весь мир. Когда я только прибыл в Клеррес, Слуги держали меня отдельно от других Белых, и я искренне верил, что я – единственный Белый в мире. Единственный Белый Пророк своего поколения. – Он помолчал, потом со вздохом продолжил: – Но однажды Бледная Женщина, тогда еще почти девочка, пожелала встретиться со мной. Она возненавидела меня с первого взгляда, потому что я был убежден, что обладаю всем тем, чего она лишена. Она потребовала, чтобы мне сделали татуировку. А когда это было исполнено, меня поместили к остальным. Фитц, они надеялись получить от меня потомство. Но я был слишком молод, чтобы интересоваться такими делами, и я рассказывал остальным о своем детстве, о доме и семье, о базарных днях, о том, как доят коров и давят виноград… О Фитц, как другие завидовали мне из-за этих воспоминаний, как же они настаивали, что я все выдумываю! Днем они дразнили и избегали меня, но вечерами собирались вокруг, расспрашивали меня и слушали рассказы. Они даже и тогда насмехались надо мной, но впитывали мои слова с жадностью. По крайней мере, на время, я воплощал для них все то, чего они были лишены. Любовь родителей. Шутки сестры. Маленькую кошку, бегавшую за мной хвостиком. Ах, Фитц, у меня было такое счастливое детство…
И чем больше я им рассказывал, – продолжал он, – тем больше невмоготу мне становилось там, моя натура требовала действий. Тогда я сбежал. И стал долго и медленно пробираться в Баккип. – Он обхватил себя руками за худые плечи. – Чтобы ждать, когда ты появишься. И мы начнем делать то, что должны.
Я слушал его как зачарованный – Шут никогда прежде почти не рассказывал мне о себе. Я затаил дыхание, боясь разрушить волшебство, сделавшее его таким откровенным. Когда он умолк, я спохватился, что за окном уже темнеет. День на исходе, а мне еще многое нужно сделать.
Я уговорил Шута, чтобы он позволил мне вызвать Эша – я хотел попросить принести еды и, может быть, приготовить Шуту ванну. Потому что только теперь я догадался, что Шут не мылся и не менял одежду с тех самых пор, как вернулся из своего неудачного путешествия по лабиринту.
Когда я встал, чтобы идти, он улыбнулся мне:
– Мы отправимся туда. Мы остановим их. – Это прозвучало почти как клятва.
– Шут, но я один. А тут нужна целая армия.
– Или отец похищенного и убитого ребенка.
От такого описания мои боль и гнев на миг слились воедино. Я молчал, но чувствовал, как дрожит между нами тонкая струна понимания. И Шут откликнулся.
– Я знаю, – сказал он. – Знаю.
Позже в тот же день я постучал в дверь Чейда, а когда никто не ответил, тихо вошел. Чейд дремал в мягком кресле у огня, положив ноги в чулках на скамеечку. Я шагнул к двери, ведущей в спальню, ожидая застать там кого-то из его сиделок – Шайн, Стеди или ученика Силы.
– Мы одни. Наконец-то.
Не веря своим ушам, я обернулся и посмотрел на него. Чейд сидел, не открывая глаз.
– Чейд?
– Фитц.
– Похоже, тебе стало намного лучше с тех пор, как мы последний раз виделись. Ты уже почти так же бодр, как когда-то.
Он глубоко вздохнул и открыл глаза. Проснувшись, он будто постарел на много лет.
– Мне не стало лучше. Я не владею Силой. Все тело ведет себя неправильно. Суставы болят, в животе рези, что бы я ни ел. – Он уставился на свои ноги, вытянутые к огню. – Все мои недуги разом догнали меня, мой мальчик. Все мои годы.
Не знаю, что подтолкнуло меня, но я подошел и сел на пол возле его кресла, как будто мне снова было одиннадцать и Чейд был моим учителем. Он положил руку мне на макушку и взъерошил волосы.
– Ах, мой мальчик… Мой Фитц. Вот и ты. Когда отправляешься?
