Он не выступал три года.
Наверняка он жутко нервничает.
Сама я сидела как на иголках, а между тем зал притих, свет стал гаснуть. Я подавилась вдохом, когда занавес поднялся, и взорам зрителей предстал оркестр. Раздались аплодисменты, потом все вновь стихло. Зал замер в ожидании… Все ждали появления юноши, которого я любила всем сердцем, и старым, и новым, любила больше всех на свете.
Звук собственного сердцебиения раздавался у меня в ушах, когда на сцену вышел Кромвель. Я стиснула мамину руку, а сама пожирала парня глазами. Смокинг сидел на нем идеально. Высокий, широкоплечий, он словно сошел с обложки модного журнала. Грянули аплодисменты. Кромвель остановился в центре сцены. При виде татуировок, выглядывавших из-за воротничка его рубашки, я перестала дышать. Серебристые колечки пирсинга поблескивали в свете прожекторов, темные волосы Кромвеля были растрепаны, как всегда. Увидев его красивое лицо, я ощутила в груди тепло.
Он нервничал. Никто другой этого не заметил бы, а я видела. Я видела, как он перекатывает во рту пирсинг, как потирает ладони друг о друга. Видела, как он едва заметно щурится, привыкая к яркому свету, а потом смотрит в зрительный зал.
Взгляд его темно-синих глаз упал на меня, и я замерла, а потом плечи Кромвеля расслабились, и он выдохнул. На миг его глаза закрылись, а потом распахнулись, и он улыбнулся искренней, широкой улыбкой.
В этой улыбке была любовь.
Он улыбался для меня одной.
Эта улыбка поразила меня прямо в сердце, из моих легких словно исчез весь воздух. Юноша поклонился, затем повернулся к оркестру, поднял дирижерскую палочку, и в этот миг я поняла, что вижу настоящего Кромвеля. На сцене стоял прирожденный музыкант, мастер своего дела. Оркестр ждал его сигнала, свет в зале погас.
Симфония началась с пения единственной скрипки, и я ахнула. Меня поразил не божественный звук, а установленный над оркестром экран. Черный экран, на котором вспыхивали ноты: сейчас там пульсировал треугольник.
Кромвель показывал мне то, что видит.
Он показывал, какие цвета видит, слушая музыку.
Очарованная, я смотрела, как на экране танцуют фигуры и формы всех цветов радуги. Вот по мановению руки Кромвеля вступили струнные, деревянные и медные духовые. Широко открыв глаза, я смотрела, как Кромвель открывает передо мной свою душу, и пыталась впитать все сразу: звуки, цвета, запахи идеально звучавших инструментов. Кромвель чувствовал себя на сцене как дома, он показывал мне мир, для которого был рожден.
В конце второй части все инструменты затихли, кроме единственного отбивавшего ритм барабана. Затем на сцену вышел профессор Льюис. Кое-где раздались аплодисменты – публика не понимала, что делать при виде знаменитого дирижера. Кромвель передал Льюису дирижерскую палочку и исчез в темноте. Барабан все не умолкал, его размеренное гудение напоминало стук сердца.
Вдруг над маленькой сценой слева вверху вспыхнул прожектор, осветив стоявшего там Кромвеля. Перед ним на специальном возвышении стояли ноутбук и драм-машина, на голове были наушники, и он разом стал похож на того диджея, которым оставался всегда, несмотря ни на что. К игре настоящего барабана добавилась запись игры на барабане.
Снова вступили струнные, их мотив подхватили контрабас и виолончель. Светлые, чистые голоса скрипок уверенно вели. А потом зазвучала знакомая мелодия. Сидевший справа пианист играл ту вещь, которую давным-давно играл Кромвель в музыкальном классе глубокой ночью…
Мое сердце билось где-то в горле, слезы застилали глаза. Пианист играл, Льюис непринужденно дирижировал оркестром. Потом музыка снова смолкла, и из динамиков над головами зрителей полились тихие звуки песни – песни, которую написала я.
Моя песня.
Мой голос.
Я так и ахнула. Под сводами театра звучала моя песня «Крылья» под аккомпанемент арфы и флейты. Чистый, божественный звук.
Как красиво.
Я прижала пальцы к губам, мне стало трудно дышать. Вот какой меня видит Кромвель. Затем на втором плане тихо-тихо застучало слабое сердце. У меня задрожали руки: я узнала этот звук.
Это было мое сердце.
Мое старое сердце.
Музыка стала громче, она рассказывала о печали. Кларнет и виолончель играли рядом, так что у меня сжалось сердце. А потом раздалось другое сердцебиение, гораздо более сильное.
Сердце Истона.
Мое сердце.
Я прижала руку к груди и ощутила, что сердце бьется в унисон музыке, что льется из динамиков. Кромвель искусно переплетал электронные ритмы с игрой оркестра, на экране фейерверком взрывались цвета, которые он видел, пока играла музыка его сочинения. Я пришла в восхищение, мелодия захватила меня, я купалась в ее переливах. Потом возник мотив, призванный помогать мне в борьбе – находясь в больнице, я столько раз слушала его, что он стал моим гимном. Эта мелодия явилась средоточием моих надежд и мечтаний, пока я лежала, бездыханная, в кровати.
Мое желание всегда быть с Кромвелем.
Я так долго отталкивала от себя музыку, но сейчас она пробирала меня до костей, проникала в каждую клеточку тела. Музыка не останавливалась, пока не достигла моего сердца, а потом и души.
Наконец симфония, эта удивительная смесь старого и нового, дошла до крещендо, и я закрыла глаза, чувствуя себя как никогда живой. Сердце билось так, словно вот-вот выпрыгнет из груди.
Вот за что я любила музыку.
За это охватившее меня чувство, за эту гармонию. Эта мелодия, эта великолепная симфония… а потом сквозь барабанную дробь и плач скрипок пробились звуки акустической гитары.
Моя песня.
Наша песня.
«Мечта для нас».
По моему лицу потекли слезы, потому что Кромвель продолжил рассказывать нашу историю. Своей музыкой он напомнил мне обо всем: о том, как сочинял музыку, будучи еще ребенком, о своем отце, об Истоне…
Я заплакала. Сердце разрывалось от любви к Кромвелю Дину, юноше, которого я встретила на брайтонском пляже. Я любила его всей душой, и он создал для меня целую симфонию.
Отзвучала последняя нота произведения, благодаря которому Кромвель навсегда вошел в число великих музыкантов, и зал взорвался аплодисментами. Люди повскакали с мест, хлопая в ладоши, превознося Кромвеля и его симфонию.
На пол передо мной упала программка, и, взглянув на нее, я прочитала название симфонии: «Мечта для нас». Я улыбнулась и дала волю слезам, дабы вместе с ними ушли боль, оцепенение и моя жизнь без Кромвеля.
Юноша вышел в центр сцены, и Льюис протянул ему руку, представляя публике своего сына. Лицо профессора сияло от гордости. Взгляд Кромвеля скользил по толпе. Я хлопала и хлопала, охваченная бурным восторгом. Я восхищалась Кромвелем, его музыкой и любовью, которую он мне подарил.
А потом он заметил меня. Юноша поднял руку, похлопал себя по груди, там, где сердце, и застенчиво улыбнулся. Счастье захлестнуло меня с головой. Кромвель поклонился и покинул сцену. Аплодисменты не стихали еще долго – лучшее свидетельство того, что музыка Кромвеля глубоко запала слушателям в души.
