С этим связана фамильярность в обращении с идолами предков: у людей с ними не религиозные отношения, а контакт на бытовом уровне.
«Фамильярность, которая часто заметна в обращении с предками, отчасти объясняется постоянными сношениями, которые существуют у живых с мертвыми. Предки еще представляют собою часть общественной группы, благополучие и даже жизнь которой зависят от их доброй воли. Но сами предки постоянно получают пищу и подарки от живых. В этом смысле живые выступают сотрапезниками обитающих в «мире ином». Однако «иной мир» для банту не отличается от здешнего мира» (Леви-Брюль, 1999а. С. 326).
«Если к страху иногда и присоединялось какое-нибудь другое чувство, то это был эгоизм» (Леви-Брюль, 1999 в. С. 381). Отсюда странное для наблюдателей фамильярное обращение с идолами предков: сегодня кормят жиром и мажут губы кровью, завтра наказывают плетьми за то, что идолы не положили в силки дикую свинью.
«Серьезно заболел ребенок. На помощь призвали гадателя. Последний сообщил, что болезнь вызвана гневом предков. «Почему же, – восклицает отец, – они не предупредили меня во сне, что они в чем-нибудь нуждаются, вместо того чтобы дать об этом знать путем убийства этого ребенка? Что помешало им сообщить мне во сне, на что они жалуются, вместо того чтобы, не говоря ни слова, явиться губить дитя? Эти покойники – идиоты» (там же. С. 472, 473).
Для верующих людей мир духов и покойников отличается от повседневного. В пралогическом сознании такого различения нет.
В партиципированном сознании нет места для веры. Есть место страху, но не Божьему, а аффекту ужаса, в случае нарушения выполняемых из века в век стереотипий.
«Предки оказались в состоянии жить и передать жизнь потомкам. Последние вместе с жизнью получили от них целую коллекцию заповедей и запретов, – пишет Леви-Брюль. – Если их точно соблюсти, то удастся, подобно предкам, не пасть в борьбе и обеспечить сохранение племени… До тех пор, пока сознание человеческое одержимо и заполнено этим страхом, оно в состоянии сделать лишь незначительные успехи в познании природы. Ибо человек не видит никакого другого исхода, как цепляться за традиционные правила» (там же. С. 379, 380).
Шизофреник берет пустой стакан и начинает вибрировать ложечкой, как будто болтает чай. И так каждое утро. Отберите ложечку, – он придет в ужас, потому что это Нарушение. Он день проживет в ужасе от ожидания неминуемой беды. Он привязан ментально к своей стереотипии. Называйте это как угодно, но только не верой, не оскорбляйте верующих людей.
Леви-Брюль прав в полемике с английской анимистической школой. Изначально в сознании первобытных людей анимизм не заложен. Это великое достижение, обретенное уже на излете первобытности, благодаря логическому разделению физического и сверхъестественного миров и выделению Я, т. е. появлению самосознания.
Первично сознание возникает как ментальная расчлененка, сопровождаемая соединением всего со всем по принципу свалки. Это и есть партиципация.
Беркли в одной из работ приводит достоверный случай. Человек, который родился и вырос слепым, неожиданно прозрел. Он не различал величин окружающих предметов. Когда его попросили сказать, что больше – палец или церковь, он сравнил свой палец и стоящую на отдалении церковь и ответил: палец. Внезапно прозревший человек не может самостоятельно спуститься по лестнице, т. к. не различает уровней ступенек. А раньше, полагаясь на выработанный рефлекс, спускался. Полагаясь на зрение, а не на рефлексы слепого, он падает и травмируется. Получается, что обретенное зрение для слепого человека поначалу антиадаптивно.
Сознание пришло в мир не мало-помалу, а внезапно и было, с одной стороны, подобно прозрению, с другой – перед человеком предстал пугающе огромный мир, в котором человек не знал ничего о предметах, явлениях, снах, сводящих с ума. В нем все оказалось смешано в бесформенную кучу, из которой надо было выбирать и классифицировать, чтобы жить. Классификация, само собой разумеется, пошла по принципу партиципации: расчастления и сбивания по случайным основаниям. Переход от жизни согласно рефлексам к сложной ментальности, определяемой сознанием, стал тяжелым испытанием для человека и не случайно его обуял Страх. Появление сознания у предков человека было антиадаптивным событием, поставившим их на грань выживания, поэтому его невозможно объяснить адаптивным усложнением рефлексов. И, тем не менее, это сделала природа, а не сверхъестественные силы. Каким образом, – мы ответим на данный вопрос в этой книге.
Жизнь, смерть, табу
Первый Страх, который люди осознали, была смерть. (Это, кстати, по Тэйлору.) Они еще самих себя не осознали, а Страх смерти уже перед ними встал. Естественно, возник вопрос, отчего человек прекращает дышать, потом холодеет, потом разлагается с вонью. Казалось бы, ответ лежал на поверхности. Например, удар копья или загрыз дикий зверь.
Представьте себе, люди даже эту разницу поначалу не поняли, как прозревший слепорожденный «не понимает» разницу в ступенях.
«Они, разумеется, замечают различие, но оно лишено всякого интереса в их глазах, ибо ни болезнь, с одной стороны, ни дикий зверь или удар копья, с другой, не являются для них подлинными причинами смерти, они служат лишь средствами для той таинственной силы, которой была угодна смерть человека и которая для своих целей с тем же успехом могла бы выбрать другое средство. Таким образом, всякая смерть, даже от болезни, случайна, или, точнее, никакая смерть не случайна: ведь, на взгляд первобытного мышления, никогда не бывает несчастного случая в собственном смысле слова» (Леви-Брюль, 1999а. С. 290).
В то же время смерти, как понимаем ее мы, нет.
«Человек низших обществ живет со своими покойниками в таких же отношениях, как и с окружающими его живыми… Для первобытного мышления иной мир и наш мир составляют единую реальность, одновременно и представляемую, и ощущаемую, и переживаемую…» (там же. С. 238).
«Туземец, – говорят Спенсер и Гиллен, – абсолютно не способен осознавать смерть как результат какой-нибудь естественной причины». «Для сознания мугандов не существует смерти, вытекающей из естественных причин» (там же. С. 217).
Смерть может быть естественной только вследствие нарушения табу.
«Ребенок объяснил, что совершил неподобающий поступок и тайком съел самку опоссума до получения разрешения на это, а старики обнаружили его поступок, и теперь он никогда не достигнет зрелого возраста. И действительно, он слег под тяжестью своего убеждения и больше не встал: в течение каких-нибудь трех недель он угас. Вот типичный образец естественной смерти, как ее разумеет пра-логическое мышление, если только вообще здесь применимо подобное выражение» (там же. С. 218).
В Центральной Австралии аборигены «ждут, пока не начинает разлагаться тело… считается, что по направлению жидкости можно определить направление, откуда явился убийца» (там же. С. 222). Причем убийца разыскивается, даже если человек умер своей смертью.
«Общераспространенный некогда у индейцев обычай допускал как будто, что разрешается напасть на соседей и убить их в случае, если сыч или сова ночью станет кричать близ хижины этих несчастных людей. Точно так же в одном кратком рассказе, записанном у индейцев кламатов, собака воет к смерти близ хижины сейчас же после заката солнца: появляется индеец, который нападает, ранит и убивает хозяина собаки» (там же. С. 224).
