«…Для пра-логического мышления все – чудо, т. е., вернее, ничто не является им» (там же. С. 363). Самым невероятным событиям они дают простые объяснения, не обращаясь к Чуду. Самым простым событиям, например рождение и смерть, они дают фантастические объяснения. И там, и там на ум цивилизованного человека приходит сравнение с помешательством, но это и есть первичное сознание.
Если собака слишком удачлива на охоте, это знамение несчастья на Целебесе. «Собака предчувствует смерть своего хозяина и поэтому изо всех сил старается наловить возможно больше дичи, дабы оказалось достаточное количество продовольствия для посетителей, которые явятся отдать долг покойнику» (Леви-Брюль, 1999 в. С. 400). Такую собаку могут убить, равно как неудачливую.
Если туземец заметит на своем поле слишком добрые колосья, он придет в ужас и постарается их вырвать тайком. Если слишком добрые колосья заметят другие, в селении надолго поселится страх, а хозяина поля могут убить.
«Австралиец, как указывают Спенсер и Гиллен, только почувствовав себя больным, теряет присутствие духа и готовится умереть. Это происходит не потому, что он не способен переносить страдание или бороться за свою жизнь. Дело в том, что болезнь рассматривается им как признак своей околдованности» (там же. С. 412).
Исток символического поведения
Леви-Брюль передает рассказ эскимоса: «Моя мать велела изжарить моржовый бок, и вот, когда она принялась есть жаркое, кость, которую она держала в руке, издала звук. Мать так испугалась, что сейчас же перестала есть и бросила кость на землю. Я вспоминаю, как лицо ее стало совершенно белым. Она воскликнула: «Что-то случилось с моим сыном!» И это было верно. Несколько позже она узнала, что сын ее умер» (там же. С. 415).
Прочитав последнее, я понял, откуда вышел мой любимый роман и творческий метод Гарсиа Маркеса «мистический реализм». В «Веке одиночества» Урсула, открыв кипящую кастрюлю, увидела там копошащихся червей, – и поняла, что ее сыну грозит гибель. Аурелиано Буэндиа как раз повели на расстрел.
Постоянное аффектированное восприятие, непрерывное прислушивание и приглядывание ко всему, ожидание беды с неожиданной стороны, жизнь на стреме даже во сне делали первобытных людей сверхчувствительными. Леви-Брюль приводит множество почти фантастических фактов, когда ментальное совпадало с физическим, как в случае с моржовой костью. Не случайно предсказателями являются, как правило, истерички и шизофреники.
Возникает вопрос: как они вообще могли жить в постоянном страхе? Леви-Брюль отвечает на данный вопрос длинно и подробно, я дам свою краткую интерпретацию с опорой на знание, которым наверняка обладает современный читатель.
После пережитой клинической смерти люди всегда меняются. Почти всегда меняются люди, живущие последние месяцы и дни. Часто меняются люди, побывавшие в смертельной опасности. Как правило, это перемены к лучшему. Сварливые становятся покладистыми, жестокие – добрыми, жадные – щедрыми. Люди сегодня живут так, как будто завтра уже не будет. Они стараются сегодня видеть только лучшее, быть веселыми и приветливыми, потому что не уверены, что для них наступит завтра.
Первобытные люди постоянно пребывали в пограничной психологической ситуации. Они каждый день проживали как последний. Отсюда их обычная приветливость, веселость, беззаботность, которая часто удивляла европейцев.
«Туземец чувствует такую душевную легкость, какую только можно себе представить. У него нет ни малейшей тревоги, ни малейших забот относительно того, что может принести ему завтрашний день, он живет исключительно настоящим… Однако и у этих племен, как и у других дикарей, где-то в подсознательной области таится струя беспокойства, которая временно, может быть, конечно, забыта и не проявляет себя, но тем не менее всегда налицо: это боязнь колдовства или того, что какой-нибудь знахарь из чужой группы может указать на тебя как на повинного в убийстве человека при помощи колдовства. Никто никогда не бывает в подлинной безопасности. Ничего не подозревающий человек может внезапно оказаться жертвой чьего-нибудь колдовства или обвинения в колдовстве. Разлитое во всей социальной атмосфере подозрение в колдовстве может в любой момент сосредоточиться на ком угодно» (там же. С. 491).
Полисинтетическая психика первобытных людей сваливает аффекты в ту же кучу, что и колдовство и катастрофические явления природы типа извержений вулканов и смерчей. Поэтому «они никогда не переругиваются, по крайней мере если не пьяны. Они всегда скрывают свое недружелюбие, как бы сильно оно ни было. Они неизменно разговаривают в вежливых и любезных выражениях, с самым учтивым и непринужденным видом, даже когда их сердце пожираемо завистью. Мы наблюдаем здесь лицемерие в обязательном порядке», – пишет Леви-Брюль (там же. С. 424, 425). Здесь мы видим – ни много ни мало – исток символического поведения в недрах шизофренической партиципации.
Необходимо оговориться, что символ в партиципированном сознании – это совсем не то, что в современном научном понимании, а именно знак, полностью оторванный от обозначаемого. «Символ есть в буквальном смысле слова то, что он символизирует», – пишет Леви-Брюль (там же. С. 534). Нарисованный бык – это настоящий бык. Идол предка – это настоящий предок. Гнев – это не психическое, а физическое явление, родственное урагану. Сокрытие гнева означает не его маскировку, а его отсутствие, равное прекращению порывов ветра.
Европейцев часто возмущало беспринципное соглашательство «дикарей», после чего они делали обратное тому, с чем согласились. Поэтому их часто воспринимали как обманщиков, тогда как первобытные люди воспринимали факт, что европеец с ними спорит, как гнев, а гнев как природную катастрофу или проявление колдовства какого-нибудь колдуна, находящегося неизвестно где. Они внешне мило, а в душевной глубине с опаской и страхом улыбались, согласно кивали, уходили и делали все по-своему.
С другой стороны, встречались и патологически угрюмые, невероятно жестокие, лишенные жалости ко всем, и прежде всего к самим себе, туземцы. Одно из таких племен – яномамо – описал Я. Линдблад, противопоставляя их добрым, приветливым акурио. И это тоже психологически объяснимо. Среди жестоких убийц преобладают люди, натерпевшиеся страха в детстве.
Глава III
Второй краеугольный камень:
детская психика
Как два мальчика перевернули психологическую науку
«Идея о качественных различиях в мышлении имела огромное научное значение. Ж. Пиаже заимствовал ее у Леви-Брюля и, по сути, построил на ней современную детскую психологию», – пишет психолог П. Арискин в послесловии к последнему русскоязычному изданию двух книг Л. Леви-Брюля (там же. С. 579). Данное замечание настолько верно, насколько неверен перевод книг Леви-Брюля.
«Мы многим обязаны классическим исследованиям Леви-Брюля», – не отрицал сам Пиаже (Пиаже, 2008. С. 5).
Именно исследования Леви-Брюля о специфике первобытного мышления подтолкнули молодого швейцарского психолога, жившего в 20-е годы в Париже, к исследованию интеллекта детей. Логика понятна: до Леви-Брюля ученые исходили из принципа подобия психики всех людей в филогенезе, т. е. в историческом развитии, а это оказалось не так. В психологии личности ученые исходили из принципа подобия психики на всех этапах жизни. Ж. Пиаже заподозрил, что и здесь ученые ошибаются. Практические основания для этого были всегда: дети часто веселят и удивляют взрослых, соединяя несоединимое и фонтанируя «юмором в коротких штанишках», который на самом деле никакой не юмор, мы просто не понимаем детей. Дети не юморят, подобно шутам на сцене, они в самом деле «не так думают».
