В сфере «чистой» идеации картину психогенеза восстановить столь же невозможно, как и в рамках «чистой» эволюционной анатомии, в которые – рамки – добровольно заперты палеоантропологи. Но попытка, которую предпринял Бородай, сама по себе интересна. Он применяет для реконструкции психики «предгоминидов» первые явные проявления психики, выявляемые в символическом, а именно в тотеме и табу. Методологическим основанием для такого подхода является следующее: «В сфере своих «внутренних» логических операций субъект манипулирует не объектами, но знаками. (Ср. теорию «второй сигнальной системы» И. П. Павлова.)» (Там же. С. 36.)
Ссылка некорректна: у Павлова говорится о речи как второй сигнальной системе, а не о знаках (Павлов, 1951. Т. 3. Кн. 2. С. 335). Исток этой концепции находится вне психофизиологии. «Человек пользуется знаками, животное не пользуется ими… – пишет С. Л. Рубинштейн, указывая на «философский источник трактовки психики как оперирования знаками и символами – ее принадлежность Э. Кассиреру» (Рубинштейн, 1999. С. 99).
Попытка, которую предпринял Ю. Бородай, безусловно, не первая. Подобное предпринял З. Фрейд в книге «Тотем и табу», где исток человеческой психики объясняется на почве психоанализа, а именно через формирование эдипова комплекса. Это событие, по мнению Фрейда, стало ключевым для появления тотема и табу. Ю. Бородай цитирует и комментирует отца психоанализа: «В дарвиновской первичной орде нет места для зачатков тотемизма. Здесь только жестокий ревнивый отец, приберегающий для себя всех самок и изгоняющий подрастающих сыновей. Спрашивается: каким же образом эта орда превратилась в экзогамную коммуну, основанную на общезначимом – нравственном! – запрете половых связей внутри общины? Фрейд отвечает нам: «В один прекрасный день изгнанные братья соединились, убили и съели отца и положили таким образом конец отцовской орде». Но решает ли это проблему? Дарвин, например, приводит множество фактов, свидетельствующих, что подобные тривиальные для животного мира события сами по себе ничего не решают. Дело в том, что действительно у очень многих стадных животных свержение старого вожака молодыми самцами завершается убийством и, если это хищники, пожиранием «отца». Однако, повторяем, это тривиальнейшее для животного мира событие ни к чему принципиально новому не приводит» (Бородай, 1996. С. 148).
Собственную оригинальную реконструкцию событий, положивших начало психогенезу, Бородай начинает с мифологических архетипов: «Самый наидревнейший Зевс представлялся тройной символикой: 1) змея, 2) птица, 3) сардонический смех» (там же. С. 9). Хронологически это далекое от пресапиенсов начало, но, учитывая потрясающую живучесть архетипического, мы не можем оспаривать правомерность такого начала.
«Что касается первых двух символов (змея и птица), они навязчиво повторяются в мифах и магических обрядах, по существу, у всех первобытных народов, при этом смысл их вполне однозначен и точен, – пишет Бородай. – Более того, эти же символы в том же значении выявляются в невротических симптомах у современных людей, не имеющих никакого понятия о мифологии. Немецкий психиатр Э. Кречмер отмечал, что это явление весьма заурядно в клинической практике» (там же. С. 9).
Далее Бородай привлекает богатую базу психоаналитических интерпретаций: «Согласно психоанализу птица во всех мифологиях символизировала эрекцию, а змея мужской половой орган. Таким образом, синтез змеи и птицы, т. е. наидревнейший Зевс – «первопричина жизни»! – раскрывается как фетишистское представление первобытным человеком своего собственного эротического возбуждения (фетишистское представление предмета – значит противопоставление его самому себе в качестве чуждой демонической силы)» (там же. С. 9, 10).
Что такое сардонический смех? «Все указания сходятся на том, что «сардонический смех» – это смех жертвы, утраты, отречения. Этот смех у греков стал поговоркой в отношении людей, смеющихся в момент своей гибели… Характерно, что сардонический смех связывался с огнём», – пишет Бородай. Это смех «с раскрыванием губ вовнутрь» (только представить! – В.Т.). «Например, Клитарх рассказывает об обычаях древних семитов: «Ребенка они и сжигали… Когда пламя охватывало рот сжигаемого, то члены тела начинали содрогаться и рот оказывался раскрытым, наподобие смеха, пока то, что было простерто на жаровне, не переходило в ничто. Отсюда этот ухмыляющийся (seserota) смех и называется сардонским». Нам представляется, что такая трактовка – лишь запоздалая реакция античного гуманизма на превращение грозного древнего символа в обряд реального сжигания» (там же. С. 10, 11).
После описания «сардонических» ужасов Ю. Бородай обращается к психосоматической теории, напоминая, как часто психические расстройства переходят в соматические «слепоту, глухоту, хромоту, паралич». Далее идет правомерная (в силу заявленного шизофренического характера первобытного мышления) аналогия с кризисом психики первобытного человека, нарушившего табу, которое суть «грозная сила». «В первобытном обществе человек, преступивший табу, не ждет физического воздействия со стороны; он в судорогах умирает сам, или, по крайней мере, тяжело заболевает. Степень страдания здесь прямо пропорциональна силе и важности табу. А какое табу самое страшное? Вполне определенный ответ на этот вопрос дают сравнительные социоэтнографические исследования. Наиважнейшим и самым страшным во всех сохранившихся примитивных обществах является половое табу» (там же. С. 11, 12).
В авторской аннотации, излагая суть теории, Ю. Бородай пишет: «В качестве исходной антропогенной ситуации реконструируется своего рода «биологический тупик», возникший в процессе эволюции чрезмерно агрессивных и постоянно возбужденных, сексуально хищных стадных существ (предгоминидов), обреченных природой на самоистребление. Единственным выходом из тупиковой ситуации был «сверхъестественный» акт превращения зверя в человека посредством «невротического» бунта против реальности, и прежде всего бунта против собственного естества, пружиной которого стало общезначимое для всех гештальт-представление: эротика-смерть-табу» (там же. С. 2). Вот оно – явление первичного психоза. Но так ли он первичен?
Истоком сознания становится не связанное с непосредственным внешним стимулом, т. е. нерефлекторное, и при этом очень мощное событие в психике: невротический бунт «сексуально хищных стадных существ» против собственного естества. Бунт настолько всепоглощающий, что стал бунтом против реальности. (И реальность жестоко отомстила!) Но здесь возникает вопрос: откуда у предков человека качества «сексуальных хищников», если они миллионы лет являлись нормальными стадными животными, у которых, как хорошо известно биологам и всем людям, знакомым с животными, сексуальная жизнь отрегулирована инстинктами?
Животные, в отличие от гомининов и от людей, практикуют секс только ради размножения. Либидо всех зверей строго дозировано природой, иначе ни один вид млекопитающих, по крайней мере высших, не мог бы существовать. Вначале следовало бы объяснить эволюционную инверсию, сломавшую нормальный инстинкт размножения, сделавшую предков человека гиперсексуальными настолько, что они стали опасны друг для друга внутри стад (постоянно возбужденные, сексуально хищные существа).
Прежде чем рассуждать о невротическом бунте этих существ против такой своей природы, Бородаю следовало бы объяснить саму такую природу. Почему коровы, волки, обезьяны, прочие стадные животные до такого не опускаются или, наоборот, не поднимаются? Ю. Бородай берет как данность ситуацию, нуждающуюся в объяснении, ибо в ней и кроется главная тайна психогенеза Homo sapiens. Эту данность он заимствует в концепции «зоологического индивидуализма» Ю. Семёнова, правда, в измененной формулировке «зоологический эгоцентризм» (там же. С. 103). Но «зоологический индивидуализм» (он же «звериный») – это не научный термин, а художественная метафора; в природе такого явления нет.
