На самом деле, нам следует разобраться в следующем: как так случилось, что наши предки в предрассветной тьме онтологического начала потеряли звериную добропорядочность и зоологический коллективизм стадных животных? Библейская легенда о начале, согласно которой все началось с утраты некой «невинности», в большей степени соответствует истине, чем художественные тексты о преодолении «звериного индивидуализма», подаваемые как позитивная наука.
Исток концепции Ю. Бородая – гиперсексуальность предков человека – тоже сомнителен, учитывая, что Бородай в целом придерживается традиционной симиалистской антропологии. Дело в том, что «все человекообразные обезьяны спариваются редко, нерегулярно, они скорее гипосексуальны, чем гипер. Все они неревнивы, и самки у всех совершенно бесправны», – пишет В. Дольник (Дольник, 2009. С.).
В рамках симиализма идеи Ю. Бородая не находят биологического базиса и выглядят эклектикой. Они состоятельны только в контексте инверсионной теории антропогенеза, которая декларирует и объясняет гиперсексуальность наших морских предков.
К концепциям Б. Поршнева и Ю. Бородая примыкает книга «Аутография языка и сознания» (2010), всколыхнувшая общественное мнение, как новый, смелый взгляд на проблему психогенеза, хотя автор – философ Ф. И. Гиренок – эту проблему не решает. Он просто описывает, причем на очень ограниченной базе, ауто-шизофреническую психику первобытных людей, представляя становление искусства, сознания, языка, как преодоление исходного для пресапиенсов аутизма. В целом книга неконцептуальная в научном смысле, скорее чистая философия в духе постмодернизма, с довольно случайной историографией, но содержит несколько ярких фраз в афористическом духе.
«Наскальная живопись, – пишет Гиренок, – это застывший гебефренический смех аутиста, выраженный в красках». Называя первобытных людей «шизофрениками», он конспективно намечает путь становления сознания через клинику: «Первобытным художникам придется поместить себя в больницу под названием социум, который пропишет им лекарство под названием язык» (Гиренок, 2010. С. 67, 102).
Вульгарный социологизм
«Становление человечества» антрополога В. П. Алексеева, будучи в целом традиционалистской книгой (Маркс, Энгельс, Дарвин, «гоминидная триада» и т. д.), содержала одно «революционное» положение: отказ от труда, как основного причинного фактора сапиентации. «…Физиологическая обусловленность разделения труда, усложняя формы рабочей активности животных и представляя собой биологический путь обеспечения этой усложненности, в то же время крайне неперспективно в эволюционном отношении, косно, специализированно. Оно есть не широкая магистраль эволюционного развития, а отходящие от нее тупики эволюции», – пишет Алексеев (Алексеев, 1984. С. 132, 133).
Фактология, подтолкнувшая его к смелому выводу, была связана с выявившейся неравномерностью в развитии «гоминидной триады», когда эволюция «демонстрирует резкое отставание развития мозга от появления и усовершенствования прямохождения… В развитии кисти обнаруживается не менее отчетливое замедление» (там же. С. 94). К настоящему времени этот хиатус достиг уже 4 млн лет.
Отсюда возникли две проблемы. Первая: зачем четверорукие брахиаторы перешли к прямохождению по земле, если такое объяснение, как необходимость высвободить передние конечности для труда, не работает? Второе: что вызвало прогресс мозга, если не необходимость формирования новых структур для выполнения трудовых операций? Первая трудность, получившая сакраментальное прозвище «проклятого вопроса антропогенеза», не преодолена до сих пор в рамках симиалистической парадигмы эволюции человека. «Ответом» на второй вопрос стал, по сути, отказ от причинного мышления, когда вместо ответа о причинах дается степуляционная характеристика процесса: после перехода к прямохождению некие приматы шаг за шагом стали выделяться из животного царства и мало-помалу обретать сознание.
В. Алексеев не игнорирует вопрос о причине, но переводит психофизическую проблему в психосоциальную. «Повторяю, – пишет он, – я не вижу смысла в гипотезе инстинктивного труда, она излишняя с теоретической точки зрения, так как вызвана к жизни для объяснения несуществующего явления и бездоказательна фактически. Полагаю, что об орудийной деятельности, как о труде, можно говорить только как о труде человеческом, а он начинается с возникновением человеческого общества» (там же. С. 133, 134).
Понимая абсурдность представления инстинктивного животного труда в качестве начала сознательной деятельности человека, Алексеев вместе с тем идет на отрицание очевидных фактов, ибо инстинктивный труд, безусловно, существует в природе. В. Алексеев ставит знак равенства между понятиями «орудийная деятельность» и «труд», употребляя их как синонимы (там же. С. 143, 144).
Отождествление «орудийной деятельности» и «труда» при противопоставлении их «инстинктивному труду» более чем спорно. Инстинктивный труд животных может быть орудийным. Вспомним хрестоматийный дарвиновский пример с галапагосскими вьюрками, изготавливающими однотипные заостренные палочки для извлечения насекомых из трещин.
Основной фактор эволюции психики, по Алексееву, – «переход к коллективному труду». «В этом случае особо агрессивные особи должны были подавлять свои антисоциальные качества под давлением коллектива, в то время как особи, даже физически слабые, но наделенные социальными инстинктами, с более развитым ассоциативным мышлением могли занимать ведущие места» (там же. С. 171, 172).
Во-первых, откуда уверенность в том, что в коллективе «особо агрессивные особи» должны себя подавить, чтобы подчиниться «физически слабым, но наделенным социальными инстинктами»? Зоопсихология родственных человеку видов массово свидетельствует об обратном: агрессивные, сильные особи подчиняют себе всю группу. Это же касается первобытных человеческих групп. «Некоторые выдающиеся этнографы прошлого века представляли себе первобытное общество как некий золотой век полного равенства. Этот миф и сейчас еще присутствует в школьных учебниках, – пишет этолог В. Дольник. – Но теперь мы знаем, что это не так. Первобытные группы строились по иерархическому принципу, и жизнь в них была разной в зависимости от того, какими оказывались иерархи – мудрыми, сильными вождями, свирепыми громилами или бесноватыми колдунами» (Дольник, 2009. С. 107).
Во-вторых, отрицая понятие «инстинктивный труд» в качестве причинного фактора, Алексеев вводит понятие «социальные инстинкты», а чем это эвристичней? У муравьев есть социальный инстинкт наряду с трудовым, – и что? В-третьих, откуда «особи с более развитым ассоциативным мышлением», если мышления еще нет, оно только должно сформироваться на базе коллективного труда?
В-третьих, на каком основании В. Алексеев игнорирует массовые внутристадные убийства, имевшие место среди гоминин, ту ужасную фактологию, на базе которой построил свою теорию психогенеза Ю. Семёнов? В известном смысле концепция Алексеева противоположна концепции Семёнова: пресапиенсы, считает он, не могли испытывать склонность к немотивированной агрессии, они изначально должны были иметь склонность к самоотверженному поведению, к добру и сочувствию, иначе человечество не могло состояться. Подобные теоретические «ножницы» сами по себе являются свидетельством несовершенства науки.
