На базе этой статистики (шесть человек!) делаются глобальные выводы. «По-видимому, – пишет Марков, – ВМПК необходима для «нормального» разрешения моральных дилемм» (там же. С. 150).
«По-видимому…» Да не «по-видимому», а точно известно уже давно.
Эти «новые» выводы правильны настолько, насколько давно известны, будучи выведены примерно семьдесят лет назад на базе тысячи лоботомий, когда иссекали префронтальную кору излишне агрессивным людям. Они теряли способность к сопереживанию, становились эмоционально глухими. Именно поэтому лоботомия была запрещена. Как может ученый не знать того, что было до него и при этом довольно широко известно? Рассуждать, как новорожденный? Хотя бы Кена Кизи почитал, что ли.
Мораль связана с сочувствием, это известно давно. Но сочувствие не всегда связано с моралью. Когда по ТВ показывают девяностолетнего старика со слезящимися глазами, которого волокут в инвалидном кресле судить за истребление людей в немецком концлагере, – он у многих вызывает сочувствие. Но эта положительная эмоция никак не связана с моралью.
В трактовке природы интеллекта мы наблюдаем у Маркова вопиющие алогизмы. «Разница между мышлением человека и других животных все-таки в степени, а не в качестве», – пишет Марков. И на той же странице: «Даже в самых сложных своих достижениях шимпанзе все-таки не превышает уровня 2–3-летнего ребенка; это их потолок». (там же. С. 44).
Когда есть потолок и когда его нет – это разве не качественное различие?
Дальше Марков сообщает о редкой популяции шимпанзе, умеющих колоть орехи: «Если шимпанзе из Боссу не научился колоть орехи до пяти лет, то не научится уже никогда. Бедная обезьяна будет до конца дней с завистью смотреть на соплеменников, ловко колющих орехи, но так и не сообразит, в чем же тут секрет» (там же. С. 70). Но человек обучаем в любом возрасте. Разница огромна, и это качественная разница, потому что психика человека имеет внутренний источник движения, а психика обезьян – нет. Рефлекторная психика не обладает жизнью в себе, она подпитывается внешними стимулами. Прошло время, когда восприятие еще было острым, – и шимпанзе уже не может научиться колоть орехи, даже наблюдая это действо сотни раз.
«В целом интеллектуальное развитие человека и шимпанзе остается более или менее сравнимым примерно до трехлетнего возраста. После этого развитие шимпанзе резко замедляется, и люди начинают их стремительно опережать», – пишет А. Марков (там же. С. 73). Как можно, признавая эти факты, утверждать, будто качественной разницы нет? Это же просто непоследовательно и нелогично.
Разумеется, без заклинания о «трехлетнем интеллекте» обойтись было невозможно. С одной стороны, все прекрасно понимают, что развитие, сравнимое с развитием трехлетнего ребенка, – это предел для самых умных обезьян. С другой стороны, именно эти «три года» являются аргументом в пользу тезиса, будто различия только по количеству, а не по качеству. Интеллектуально слепые «ученые» не видят порог, не понимают его причину, которая заключается в следующем. В четыре года у нормальных детей происходит великое событие: просыпается самосознание, т. е. рефлексия на себя самого (у гениев, олигофренов, аутистов, шизофреников это событие может быть сдвинуто по возрасту). У ребенка появляется Я, которое он яростно отстаивает, становясь эгоцентриком (Пиаже). У него начинается «жор» познания, он неустанно задает вопросы, не удовлетворяется ответами, перебивает, задает новые вопросы, комментирует, иногда совершенно беспредельно. Зачастую сводит несводимое, порождая ошеломляющие парадоксы, заставляющие думать, что каждый ребенок – гений.
Ни у одной обезьяны ни в каком возрасте не наблюдался когнитивный взрыв. У них до определенного возраста медленно нарастает способность к рефлекторному усвоению навыков, потом постепенно ослабевает. Пример – шимпанзе из Боссу. Разве это не качественное отличие?
Ребенок-«почемучка» становится стихийным творцом языка, порождает новые слова и словосочетания, а материнским языком овладевает практически мгновенно. В языке он делает алгоритмические ошибки, например говорит «могет» вместо «может», потому что, зная слово «могу», он сам производит другие слова на его основе. Ни к чему этому не способна обезьяна, хотя то и дело приходится читать: некую обезьяну научили безошибочно складывать из пластиковых букв некоторое количество слов и это, мол, доказывает, что у нее есть интеллект, «ничем не отличающийся от трехлетнего детского интеллекта». Но в данном случае критерием интеллекта является как раз ошибка. Ни одна обезьяна не сможет сама образовать «могет» от «могу», даже если у нее будет десять жизней. Она будет безошибочно складывать рефлекторно усвоенные сочетания. А мозг ребенка вычленил алгоритм языка на базе незаметного для него и для нас анализа тысяч слышанных слов и уже сам творит язык. В нем заработал «внутренний движок», который можно назвать хотя бы и «душой», которая была, но до четырех лет, пока не было саморефлексии, не включалась в работу. Если до пробуждения самосознания ребенок познавал мир преимущественно рефлекторно и поэтому не опережал животных, то теперь рефлексы ушли на второй план, началось познание сознанием, – ведь саморефлексия и есть сознание.
Симптоматично, что по поводу самосознания Марков ничего сказать не может. На трех страницах приводятся разные мнения и собственные банальные суждения на заявленную тему «Что такое самосознание», а в итоге говорится: «Но это знание не сильно приближает нас к пониманию того, откуда берется Я» (там же. С. 263, 265). Симптоматично потому, что вопрос о самосознании – это красная черта для авторов биологизаторских концепций, которую они не могут перешагнуть, и поэтому, как правило, избегают (например, В. Дольник даже не затрагивает эту тему). А. Марков поступил честно, подняв эту тему, чтобы сообщить, что в западных публикациях ответов нет, и он сам не может что-либо предложить существенное для решения данного вопроса – главного вопроса антропогенеза.
У животных нет самосознания, кроме дельфинов, которые устойчиво выдерживают зеркальный тест. Они дают себе личные имена, чего не могут делать обезьяны и что также свидетельствует о наличии самосознания, т. е. о рефлексии на самого себя.
Кстати, фактология, связанная с дельфинами, которых (а не обезьян) сейчас многие ученые считают самыми умными животными на Земле, в книге Маркова отсутствует совершенно. Это, безусловно, недостаток: доказывая, что между человеком и животными качественной разницы в психике нет, нельзя игнорировать самых умных животных. Это было бы допустимо, если б изложение строилось на сравнении только лишь обезьян с людьми, но Марков привлекает десятки, если не сотни видов, включая вирусов и амеб, а самых умных животных игнорирует. Здесь прослеживается некая тенденциозность. Возможно, потому, что в области психики у людей нашлось бы больше общего с дельфинами, а не с обезьянами, и это поставило бы в неловкое положение автора, являющегося убежденным симиалистом («человек был и остался обезьяной»).
Например, почему из всех животных только у дельфинов осмысленный взгляд, а у обезьян глаза пустые? Разумеется, это оценочное суждение, но имеются другие аргументы. «Известно, что вкусная пища – чуть ли не единственный стимул, побуждающий обезьяну в лабораторных условиях быть внимательной и чему-то учиться», – пишет Марков (там же. С. 127). Для дельфинов существует и такой стимул, как игра. Тренеры уверяют, что игровой стимул даже больше «заводит» дельфинов, чем пищевой (кстати, людей, работающих с дельфинами, называют тренерами; с обезьянами работают дрессировщики, как со всеми другими животными). А ведь люди тоже очень отзывчивы на провокацию игры. А. Хейзинга даже предложил переименовать наш биологический вид в Homo ludens – человек играющий. Добавьте сюда «зеркальный тест», а также имена, которые дельфины дают себе сами, и вывод очевиден: их нельзя игнорировать, сравнивая животных с людьми по уровню развития психики.
